Мучные младенцы

Мисс Арнотт непременно должна была это выяснить. Она поднялась из-за стола, бесшумно пересекла кабинет и незаметно встала у Саймона за спиной. Немного наклонившись вперед, она заглянула ему через плечо. За два года она наловчилась расшифровывать работы самого Расса Моулда, а с таким навыком разобраться в корявом почерке и неповторимой орфографии Саймона не составило для нее большого труда.

День четвертый

До тех пор пока мне не пришлось таскаться повсюду с этим идиотским мучным младенцем, я никогда не задумывался о том, что мой отец тоже ухаживал за мной. Когда я, спросил маму, она сказала, что он не так уж плохо справлялся. Он не ронял меня, не ударял головой об пол, не оставлял плавать вниз лицом в наполненной ванне, пока бегал за полотенцем, ничего такого.

Он просто ушел, и все.

Я и раньше спрашивал, почему он оставил нас. Мама и бабушка всегда говорили, что это вовсе не из-за меня, что я ни в чем не виноват и что это рано или поздно должно было случиться. Но когда я вчера вечером снова стал расспрашивать маму про то, как он ушел, и она как всегда попыталась увильнуть от ответа, я не позволил ей отвертеться.

Саймон остановился. Он пока не знал, как описать то, что произошло дальше. Мама закатила глаза, как всегда делала, когда разговор утомлял ее.

— Сколько раз тебе говорить, Саймон? Я не знаю, почему он ушел.

— Но я не спрашиваю, почему. Я спрашиваю, как.

— Как?

— Да. Как? Как он ушел? Что он сказал? Что ты сказала? Вы поругались? Где была бабушка?

Он перегнулся через стол.

— Я не прошу тебя рассказать мне, что происходило в его голове. Меня интересует другое.

Она была близка к поражению. Он понимал это и воспользовался своим преимуществом.

— Я имею право знать.

Она похлопала его по руке.

— Знаю, знаю.

Но больше она ничего не сказала. И Саймону пришлось надавить на нее.

— Ты знать его не хочешь, так? И он про нас знать ничего не желает. Он исчез, он никогда не присылал денег, никогда не писал. Могу поспорить, что теперь, после стольких лет, его не нашел бы даже частный сыщик.

Он высвободил пальцы из-под ее руки.

— Но я хочу знать, кто он. Понимаешь? Есть вещи, о которых я все время думаю. Вещи, которые я хочу знать. И прежде всего я хочу знать именно это.

Он уставился на свои разбитые кулаки, готовый расплакаться.

— Мама, прошу тебя. Расскажи мне про тот день, когда он ушел.

И она рассказала, рассказала все: что его отец ел в то утро на завтрак, вот что был одет, как обозвал соседей за стеной, когда их собака, как обычно, облаяла почтальона. Она рассказала все, что делал его отец в тот день, рассказала далее, что они ели на обед. А потом пришла Сью, и он пошутил, что она, мол, сама не своя, если в субботу после полудня не покачает ребеночка.

— Меня.

— Тебя.

Мать развела руками, словно пыталась убедить полицейского в своей невиновности.

— Поверь мне, Саймон, — сказала она. — Все было как всегда. Ничего особенного. Оглядываясь назад, никто не сказал бы, что твой отец был в дурном настроении, или ревновал, или чувствовал себя лишним — ничего подобного. Более того, когда он исчез, все испугались, не случилось ли несчастья, не попал ли он под машину или еще чего. И только спустя некоторое время мы догадались, что после полудня он собрал свою большую синюю сумку и спустил ее из заднего окна на веревке. Когда он выходил за калитку, в руках у него ничего не было. Он держал руки в карманах и что-то насвистывал. Мы думали, он вышел за пивом, или шоколадкой, или еще зачем. Но он, по всей видимости, обошел дом, подобрал свою сумку и направился прямиком на автобусную остановку, рассчитав все так, чтобы точно успеть на последний лондонский автобус.

Она грустно улыбнулась.

— Узнав обо всем этом, твоя бабушка пришла в ярость.

Саймон тоже не смог сдержать улыбки. Он отлично представлял себе эту сцену. Бабушка на другом конце провода в день, когда ее зять свалил.

— Она просто взбесилась!

Миссис Мартин решила, что самое время закончить этот разговор, и встала из-за стола.

Саймон на секунду снова привлек ее внимание.

— Что он насвистывал?

Она обернулась и недоуменно уставилась на него.

Саймон повторил вопрос:

— Что он насвистывал? Когда выходил через калитку, засунув руки в карманы, какую мелодию он насвистывал?

Мать покачала головой.

— Ну Саймон, как же я могу это помнить?

Саймон решил не искушать судьбу и промолчал, но он при всем желании не мог понять, как можно запомнить, что человек ел на завтрак — кукурузные хлопья или хлопья с отрубями, — и при этом забыть, что он насвистывал, когда уходил из дома и прочь из твоей жизни. А ведь это гораздо важнее. Эта мелодия, быть может, является ключом к его мыслям. И о чем вообще думает человек ненамного старше самого Саймона, который уходит из дома, чтобы начать новую жизнь на новом месте? Что он может насвистывать? «Бродягу-мечтателя»? «Долгую безлюдную дорогу»? Или: «Уезжаю я в город, обратно меня не жди»?

И теперь, в душном классе, мелодия, о которой он думал, нота за нотой всплыла на поверхность и завертелась у него в голове, пока рука уверенно скользила по бумаге, занося в дневник все, что мама рассказала ему накануне вечером. Когда обрывки песни просочились сквозь сжатые зубы Саймона и он тихо засвистел, мисс Арнотт ничего ему не сказала. Ведь он же не собирался мешать остальным. Казалось, он даже не замечал, что свистит. Она еще раз бесшумно обошла класс и снова встала у него за спиной, чтобы, заглянув через плечо, прочесть последние написанные им строчки.

И самое странное, что в тот день мой отец был в хорошем настроении и ни на что не сердился. И поэтому, как мне кажется, он не то чтобы бросил нас, а просто пошел вперед, к чему бы он там ни стремился. И еще я понял другое. Я понял, что, если бы меня не было, если бы я не родился, то сегодня он был бы просто одним из бывших маминых приятелей, о которых она и думать забыла. Если бы меня не было, она, скорее всего, не только не вспомнила бы, как он выглядел и что ел на завтрак, она и имени бы его не вспомнила.

Мне бы только очень хотелось узнать, что он насви…

И тут прозвенел звонок.

Все с надеждой повернулись к мисс Арнотт, и она поскорее отскочила назад, чтобы Саймон не догадался, что она читала его работу.

— Что, все?

— Да, можешь идти.

Он гораздо медленнее, чем обычно, запихнул свои вещи в портфель и направился к двери. Мисс Арнотт решила воспользоваться случаем и поговорить с ним.

— Саймон…

Он обернулся.

Мисс Арнотт не знала, как бы так сказать, чтобы не обидеть его. В конце концов она просто дружески заметила:

— Надо же, сколько ты сегодня написал.

Саймон пожал плечами.

И она решила продолжить.

— Не все начинают учиться сразу. Таких мы называем «поздние цветы». Годами валяют дурака, не видя никакого смысла в занятиях. Но в один прекрасный день на них снисходит озарение, и они начинают получать удовольствие от учебы.

Она помедлила.

Саймон молчал.

Мисс Арнотт знала, что можно запросто прекратить этот разговор. Но ей никак не давало покоя простое жгучее любопытство, и она попробовала подступиться к нему еще один, последний раз.

— А вдруг это именно то, что случилось с тобой сегодня?

Саймон разглядывал свои большие ноги. Он не жалел о том, что потратил на работу столько сил и времени. Но почти весь энтузиазм и чувство вины, что он испытывал вначале, исчезли. Он чувствовал себя пустым стержнем от ручки, израсходованным и ненужным. На мгновение он подумал было стать новым человеком, возрожденным Саймоном, который трепетно выполняет домашнюю работу и вовремя сдает ее, который проводит большую перемену в библиотеке, увлеченно обсуждая с учителями академические проекты. Ведь последние сорок минут прошли не так уж плохо. Немного болела рука. И на пальце осталась красная вмятина — в том месте, где он держал ручку (правда, по сравнению с травмами, которые можно было получить за десять минут футбольной тренировки и которые он часто даже не замечал, это была полная ерунда). Но что ему не понравилось — более того, что совершенно вывело его из себя, — так это то, что эти сорок минут прошли. Прошли навсегда. Щелк! И все. А он так погрузился в работу, что даже не заметил этого. Целые сорок минут он вел себя как последний ботаник, который, закрыв прочитанную книгу, с удивлением обнаруживает, что уже стемнело.