— Я считаю, что в юридических аспектах дела мы разобрались очень хорошо, — продолжал Эпторп. — Но теперь встает вопрос о том, как действовать. Каким путем нам изъять «гром-бокс» из сарайчика?
— Таким же, каким ты внес его туда, по-моему.
— Это не так просто, старина. Мы имеем дело с переплетением всяких осложнений. В сарайчик его внесли алебардист Крок и я. Как же мы можем вынести его оттуда, не нарушив запрещения? Не могу же я приказать солдату совершить незаконное действие. Об этом нельзя забывать. К тому же мне просто не хотелось бы просить его. Он участвовал во всем этом деле с явной неохотой.
— А нельзя ли заарканить этот твой «гром-бокс» через открытую дверь?
— Очень рискованно, старина. Да и аркан-то мой где-то среди других вещей у командора.
— А нельзя ли вытянуть его оттуда магнитом?
— Ты что, Краучбек, пытаешься превратить все в шутку?
— Я просто высказал предложение.
— Не очень-то практичное, позволь тебе заметить. Нет. Кто-то должен войти в сарайчик и вынести его оттуда.
— Несмотря на то, что вход воспрещен?
— Кто-нибудь из тех, кому это запрещение неизвестно, или по крайней мере тот, об осведомленности которого о том, что вход в сарайчик воспрещен, бригадиру неизвестно. Если его и застанут на месте, он может сказать, что в темноте надписи не заметил.
— Ты имеешь в виду меня?
— По-моему, ты более или менее подходящая кандидатура, верно, старина?
— Ну что же, я не возражаю.
— Молодцом! — произнес Эпторп с большим облегчением.
Они пообедали. Эпторп проворчал что-то по поводу счета, но оплатил его. Затем они возвратились в Кут-эль-Амару. Поблизости никого не было. Эпторп стоял на страже, а Гай без особого труда выволок автономный клозет из сарайчика наружу.
А теперь куда? — спросил он.
— В этом-то весь вопрос. Куда лучше всего, по-твоему?
— В отхожее место.
— Послушай, старина, менее подходящее время и место для шуток трудно придумать.
— Я просто размышлял категориями наблюдений Честертона: «Где лучше всего спрятать лист? На дереве».
— Я не совсем понимаю тебя, старина. На дереве будет крайне неудобно со всех точек зрения.
— Да, но давай не понесем его далеко. Он чертовски тяжелый.
— Когда я занимался поиском, то видел вон там кладовку садовника.
Они снесли автономный клозет в кладовку, находившуюся в пятидесяти ярдах от сарайчика. Кладовка была менее удобна, чем сарайчик, но Эпторп сказал, что как-нибудь устроится и там. Когда они возвращались после этой операции, Эпторп остановился на тропинке и произнес с необыкновенной теплотой в голосе:
— Я никогда не забуду, что ты сделал сегодня вечером, Краучбек. Огромное тебе спасибо.
— А тебе спасибо за обед.
— А этот итальяшка здорово постарался для нас, правда?
Пройдя еще несколько шагов, Эпторп опять остановился и сказал:
— Послушай, старина, если ты хочешь, то тоже можешь пользоваться «гром-боксом», я не возражаю.
Это был кульминационный момент душевного волнения; исторический момент, если Гай оценил бы его; момент, когда в сложных отношениях между ними Эпторп был ближе, чем когда-либо, к любви и полному доверию. Но он миновал так же, как подобные моменты у англичан минуют всегда.
— Ты очень великодушен, Эпторп, но меня вполне устраивает тот, которым пользуются все.
— Ты уверен?
— Да.
— Ну что ж, пусть будет так, — согласился Эпторп с заметным облегчением.
Так Гай сохранил благосклонность Эпторпа к себе и стал совместным с ним хранителем «гром-бокса».
3
В ретроспективе последние недели марта превратились в сагу об автономном химическом клозете. Эпторп был настолько поглощен связанными с ним перипетиями, что совершенно забыл о первоначальных мотивах установки этого достижения человеческого разума.
Страх перед инфекционным заболеванием больше не служил основной движущей силой в его действиях. На карту было поставлено только его право на собственность. Ожидая построения на занятия утром следующего дня после первого переноса клозета, Эпторп отвел Гая в сторону. Их новые товарищеские отношения опирались отныне не только на искреннюю доброту и сердечность; тот и другой стали теперь неразлучными соучастниками конспиративных мероприятий.
— Он все еще там, на месте.
— Хорошо.
— Никто даже не тронул его.
— Отлично.
— По-моему, старина, при таких обстоятельствах в присутствии посторонних нам надо поменьше бывать вместе и поменьше говорить друг с другом.
Позднее, когда они шли в столовую на второй завтрак. Гай с удивлением почувствовал, что кто-то из общей толпы пытается незаметно ухватить его за руку. Гай оглянулся и увидел рядом с собой Эпторпа, который, умышленно отвернувшись, демонстративно разговаривал с капитаном Сандерсом. В следующий момент Гай почувствовал, как Эпторп сует ему в руку свернутую в комочек записку.
Эпторп выбрал для себя место за столом как можно дальше от Гая. Гай развернул бумажку и прочитал: «Надпись с сарайчика, снята. Безоговорочная капитуляция?»
Обсуждать это событие в последовавшие часы Эпторп, видимо, считал небезопасным. Лишь к вечеру, перед чаем, он сказал:
— Я не думаю, что у нас есть причины для беспокойства. Бригадир, по всей вероятности, признал свое поражение.
— На него это совсем не похоже.
— О, он беспринципный и от него можно ожидать все что угодно. Я знаю это. Но ведь не может же быть, чтобы он был совершенно лишен чувства собственного достоинства.
Гай не стал разочаровывать Эпторпа и портить ему радостное настроение, однако вопрос о том, одинаковое ли у этих двух враждующих людей представление о чувстве собственного достоинства, оставался открытым. На следующий день выяснилось: далеко не одинаковое.
Эпторп пришел на строевые занятия (в соответствии с новым распорядком получасовое строевое занятие и физическая тренировка проводились ежедневно) с искаженным от ужаса лицом. Он встал в строй рядом с Гаем. Снова незаметное для других пожатие пальцев — и Гай почувствовал, что в его руку вложена записка. Он прочитал ее при первой же возможности, когда подали команду «Вольно». Эпторп в это время нарочито отвернулся. В записке говорилось: «Должен поговорить с тобой наедине при первой возможности. Дело приняло угрожающий оборот».
Возможность предоставилась в середине первой половины дня.
— Этот человек просто сошел с ума. Опасный, могущий быть признанным невменяемым маньяк. Я не знаю, что мне теперь делать.
— Что же он сделал на этот раз?
— Я был из-за него на волосок от смерти, вот что он сделал. Если бы я не надел стальную каску, то не стоял бы сейчас здесь и не разговаривал бы с тобой. Он долбанул меня огромным, до краев наполненным землей цветочным горшком с завядшей геранью. Прямо по макушке. Вот что он сделал сегодня утром.
— Он что же, бросил его в тебя?
— Нет. Он пристроил его на верхней части двери в кладовке садовника.
— А почему на тебе оказалась каска?
— Инстинкт, старина. Чувство самосохранения…
— Но ты же сказал вчера вечером, что, по-твоему, всему этому делу пришел конец. А ты что, Эпторп, всегда сидишь на своем «гром-боксе» в каске?
— Все это не имеет никакого отношения к делу. Главное здесь в том, что этот человек просто совершенно безответствен. Это имеет очень большое значение для любого в его положении, да и в нашем тоже. Может настать такое время, когда наша жизнь будет в его руках. Что я должен теперь делать?
— Смени место «гром-бокса» еще раз.
— И никому не докладывать о происшедшем?
— Нельзя же упускать из виду твое чувство собственного достоинства.
— Ты хочешь сказать, что есть люди, которым это может показаться смешным?
— Даже ужасно смешным.
— Проклятие! — сказал Эпторп. — Я совсем не подумал об этой стороне вопроса.
— Мне хотелось бы услышать правду о каске, Эпторп.
— Ну что ж, если ты считаешь, что должен знать это, знай — я носил ее последнее время. По-моему, это объясняется тоской по дому, старина. Каска создает ощущение, как будто над тобой не пустое пространство, а что-то материальное. Не знаю, поймешь ли ты меня. Мой автономный химический клозет становится от этого более уютным.