Ромен Кальбри

Я сытно пообедал, в кармане оставалось еще сорок су… Мне казалось, что я могу завоевать весь мир!

Если покупать только хлеб, то моих денег хватит на несколько дней. Я решил покинуть морской берег и идти по тому маршруту, который наметил прежде, то есть через Кальвадос.

Тут я столкнулся с непредвиденным затруднением. Где я нахожусь? На пути мне попалось несколько деревень и два города, но я не знал их названий. На большой дороге стояли столбы, указывающие километры, но я шел по берегу моря, где никаких обозначений не было, а спросить, как называется ближайшая деревня или город, я не решался. Мне казалось, что, пока я шагаю, как человек, твердо знающий, куда он идет, мне ничего не грозит; но, если я начну расспрашивать, как пройти, меня немедленно задержат. Я хорошо представлял себе очертания департамента Ла-Манш и знал, что он вдается клином в море; следовательно, если я не хочу идти по побережью, то должен направиться на восток. Но куда приведет меня дорога, по которой я собираюсь пойти: в Изиньи или в Вир? Если в Изиньи, то я вновь выйду на морской берег, где могу заняться рыбной ловлей. Если же в Вир, то пищи там нет, ибо нет моря, и мне нечем будет пополнить запасы, когда я истрачу мои сорок су.

Вопрос был очень серьезный, и я это прекрасно понимал.

После долгих колебаний я решил идти наобум и пошел прочь от моря по первой встретившейся мне дороге, надеясь вскоре увидеть путевые знаки. Действительно, мне тут же попался столб с надписью: «Кетвиль — три километра». Значит, надо пройти три километра, а там я во всем разберусь.

Придя в Кетвиль, я увидел на стене новую надпись, сделанную белыми буквами на голубом фоне: «Дорога номер 9 департамента Ла-Манш. От Кетвиля до Гальаньера — пять километров». Но я не помнил таких названий на карте и очень встревожился. Где же я? Уж не заблудился ли?

Я прошел через всю деревню и, отойдя от нее на порядочное расстояние, подальше от любопытных глаз, присел у подножия гранитного креста, стоящего на самой верхушке холма у перекрестка четырех дорог. Вокруг расстилалась обширная равнина, местами покрытая лесом; кое-где виднелись каменные колокольни церквей, а вдали белая полоса моря сливалась с горизонтом. Я находился в пути с раннего утра. Солнце припекало все сильней, было очень жарко. Облокотившись на ступеньку, чтобы спокойно обдумать свое положение, я незаметно уснул.

Проснувшись, я почувствовал, что кто-то пристально смотрит на меня, и услышал, как чей-то голос произнес:

— Лежи спокойно, не шевелись!

Конечно, я не послушался, а тотчас же вскочил и стал озираться по сторонам, собираясь поскорее удрать.

В голосе, звучавшем сперва очень мягко, послышалось нетерпение:

— Не двигайся, мальчик! Ты очень подходишь к этому пейзажу. Если ты примешь прежнее положение и полежишь спокойно, я дам тебе десять су.

Я сел. Мужчина, говоривший со мной, по-видимому, не собирался меня арестовывать. Этот высокий молодой человек в мягкой фетровой шляпе и сером бархатном костюме сидел на куче камней и держал на коленях кусок картона. Я понял, что он рисовал мой портрет — вернее, весь ландшафт, крест и мою фигуру, как выразился, подходившую к пейзажу.

— Можешь не закрывать глаза и разговаривать, — сказал он мне, когда я улегся в прежнем положении. — Как называется это местечко?

— Не знаю, сударь.

— Ты разве не здешний? Может быть, ты лудильщик?

Я невольно расхохотался.

— Пожалуйста, не смейся! Если ты не лудильщик, то объясни, зачем у тебя за спиной висит эта кухня?

И сразу же начались расспросы. Однако художник казался мне таким славным малым, что я сразу почувствовал к нему полное доверие. Я рассказал ему все: что я иду в Гавр, в кастрюле варю пойманную рыбу, нахожусь в пути уже целую неделю, а кармане у меня сорок су.

— И ты не боишься говорить, что у тебя с собой такая уйма денег? А вдруг я тебя убью и ограблю? Да ты просто храбрец! Ты что же, не веришь в разбойников?

Я снова расхохотался. Рисуя, он продолжал задавать мне вопросы, и я невольно рассказал ему, как жил до своего путешествия.

— Что ж, мальчуган, тебе есть чем гордиться, ты, право, занятный парень! Сначала, правда, ты сделал большую глупость, но потом сумел вывернуться из беды. Люблю таких молодцов! Хочешь со мной дружить? И знаешь, что я тебе предложу? Я тоже иду в Гавр, но иду не спеша. Возможно, я попаду туда только через месяц — все зависит от того, по каким местам я пойду. Если они мне понравятся, я буду останавливаться и рисовать, а нет — пройду мимо. Давай пойдем вместе. Ты понесешь мой мешок — вон он лежит, — а я буду тебя кормить и заботиться о твоем ночлеге.

На следующий день я рассказал художнику всю мою историю — вы ее уже знаете.

— Ну и негодяй твой дядюшка! — воскликнул он, выслушав мой рассказ. — Хочешь, вернемся в Доль? Ты мне его покажешь, а я нарисую на него карикатуры и расклею на стенах по всему городу. Внизу я подпишу: «Вот Симон Кальбри — он морил голодом своего племянника». Через две недели ему придется бежать из города!.. Нет, ты не хочешь? Ты предпочитаешь с ним не встречаться? Ты добрый мальчик и не собираешься мстить. Может быть, ты и прав. Но в твоей истории есть одно обстоятельство, которое мне не нравится. Ты решил стать моряком — хорошо. По-видимому, это твое призвание — тоже хорошо, и я вовсе не собираюсь спорить с тобой, хотя, по-моему, это дрянное занятие: постоянные опасности, тяжелый труд и ничего больше. Тебя привлекают приключения и подвиги — еще раз хорошо, если тебе это нравится. Ты поступаешь по своей воле, и хотя ты еще молод, но после всего, что ты вытерпел у своего дядюшки, пожалуй, имеешь на это право. Но одного ты не имеешь права делать — это причинять такое горе своей матери. Подумал ли ты, сколько волнений и страха испытала она за эту неделю, с тех пор как дядя сообщил ей о твоем побеге? Она, наверно, думает, что тебя уже нет в живых! Поэтому сейчас же достань из моего дорожного мешка письменные принадлежности и, пока я сделаю набросок этой мельницы, напиши матери обо всем, что ты мне только что рассказал: как и почему ты убежал от дяди и как ты прожил все эти дни. Напиши также, что случай — можешь даже прибавить «счастливый случай» — свел тебя с художником Люсьеном Арделем и что художник этот доведет тебя до Гавра, где сдаст с рук на руки своему другу-судовладельцу, чтобы тот устроил тебя на судно, отправляющееся в безопасное плавание. Ты увидишь, как легко станет у тебя на душе, когда ты напишешь такое письмо.

Люсьен Ардель оказался прав. Хоть я и заливался слезами, пока писал маме письмо, но, окончив его, я почувствовал себя гораздо спокойнее. Словно гора свалилась у меня с плеч.

Несколько дней, проведенных с Люсьеном Арделем, были самыми счастливыми днями за все время моего путешествия.

Мы шли вперед без определенного маршрута, порой надолго останавливаясь перед каким-нибудь деревом или ландшафтом, который художник тут же зарисовывал, а порой двигаясь без передышки весь день. Я нес его дорожный мешок. Он был не тяжелый и надевался на спину, как солдатский ранец. Частенько художник брал его у меня и нес сам, давая мне отдохнуть. На мне лежала обязанность покупать каждое утро провизию: хлеб, крутые яйца, ветчину и наполнять фляжку вином, которое мы разбавляли водой. Завтракали мы обычно на большой дороге в тени какого-нибудь дерева или просто где придется. Вечером ужинали в харчевне. Ел я уже не креветок и крабов, а вкусный горячий суп; спал не на сене, а на матрасе, накрытом чистыми белыми простынями, и раздевался перед сном.

Люсьен Ардель был удивлен тем, что я оказался более развитым, чем обычно бывают крестьянские дети. Те знания, которые я приобрел у господина Биореля, нередко изумляли его. Я знал больше, чем он сам, о жизни деревьев, насекомых и трав, помнил их названия, имел понятие о том мире бесконечно малых существ, о котором знают лишь очень немногие. Мы с ним постоянно болтали. Он был жизнерадостным, приветливым спутником, а его заразительная веселость передавалась и мне. Так шли мы вперед куда глаза глядят и очутились в окрестностях Мортена. Это было не совсем по пути в Гавр, но теперь меня это не тревожило. Я был уверен, что так или иначе попаду в Гавр и отплыву в Бразилию на одном из больших пассажирских пароходов. Не все ли равно, будет ли это днем раньше или днем позже.