Упрямец Керабан

— О, превратности человеческой жизни! — твердил Бруно. Вот совершаю путешествие вокруг Черного моря, и все ради того, чтобы сэкономить десять пара, которые я охотно заплатил бы из собственного кармана тайком от самого нетерпимого из турок. Но для этого мне следовало быть более предусмотрительным. Ах, упрямец, упрямец! После отъезда я похудел уже на два фунта! За четыре дня! Что же будет через четыре недели? Ну вот, опять эти проклятые насекомые!

Сколь ни плотно Бруно закрыл раму, несколько дюжин комаров все же смогли проникнуть в кабриолет и теперь остервенело набрасывались на беднягу. Сколько шлепков и почесываний это вызвало! Как изощрялся он, обзывая их москитами, раз господин Керабан не мог его слышать.

Таким образом прошел час, затем еще один. Если бы не надоедливые атаки этих насекомых, то, уступая усталости, Бруно, может быть, и заснул бы. Но кто мог бы спать в таких условиях?!

Наверное, было уже за полночь, когда Бруно пришла в голову запоздалая идея. Она должна была бы гораздо раньше прийти к нему, чистокровному голландцу, который, рождаясь, ищет сначала руками курительную трубку, а потом уж губами — грудь кормилицы. Идея заключалась в том, чтобы бороться с вторжением комаров затяжками табачного дыма. Как он не подумал об этом до сих пор! Если эти насекомые сумеют противостоять тому маленькому никотиновому аду, который он сейчас устроит в своем кабриолете, то, значит, их комариная жизнь в болотах нижнего Дуная воистину сурова!

Итак, Бруно достал из кармана свою фарфоровую трубку с эмалевыми цветочками — точную копию той, которую у него так бесстыдно украли в Константинополе. Он набил ее, как если бы это было огнестрельное оружие, которое он собирался разрядить по вражеским войскам. Затем высек огонь огнивом, зажег трубку и стал вдыхать дым превосходного голландского табака и выдыхать его огромными клубами.

Комариный рой сперва усилил жужжание, удваивая взмахи крыльев, а потом постепенно рассеялся в самых темных углах кабриолета. Бруно мог поздравить себя с придуманным маневром. Батарея, только что пущенная им в дело, совершила чудо: нападавшие отступили в беспорядке. Но так как он не стремился брать пленных, то быстро открыл раму, чтобы дать выход находящимся внутри кабриолета насекомым, хорошо понимая, что его дымовые залпы препятствовали проникновению наглых кровососов снаружи.

Теперь, когда Бруно освободился от легиона[114] несносных двукрылых, он мог даже рискнуть как следует осмотреться по сторонам. Кругом было все еще очень темно. Налетали сильные порывы бриза и раскачивали карету, которая, впрочем, была очень устойчивой. Поэтому оснований опасаться, что она перевернется, не было.

Смотря вперед, Бруно старался увидеть, нет ли каких-либо огней на северном горизонте, свидетельствовавших о возвращении ямщика с запасными лошадьми. Полная темнота, мрак, тем более глубокий вдали, что передняя часть почтовой кареты четко вырисовывалась в свете, отбрасываемом фонарями. Затем Бруно оглянулся по сторонам, и ему показалось, что на расстоянии около шестидесяти футов появились какие-то яркие точки, которые быстро и бесшумно перемещались во мраке то на уровне земли, то на два-три фута выше.

Первым делом Бруно спросил себя, не было ли это простой фосфоресценцией[115] блуждающих огоньков на поверхности болота, где всегда хватает сероводорода[116]. Однако, если его рассудочное предположение могло оказаться ошибочным при определении степени опасности непонятного явления, то лошадей-то их инстинкт не мог обмануть! А они начали при виде этого феномена проявлять признаки волнения, принюхиваясь и фыркая необычным образом.

«Что это? — спросил себя Бруно. — Без сомнения, какая-нибудь новая неприятность. Может, волки?»

Не было ничего невероятного в том, что это и впрямь сверкали глазами волки. Еще бы! Они могли учуять лошадей! Стаи всегда голодных серых хищников часто встречаются в дельте Дуная.

— Вот черт! — пробормотал Бруно. — Это было бы похуже, чем москиты или комары нашего упрямца. И табачным дымом здесь ничего не сделаешь.

Тем временем лошади испытывали живейшее беспокойство, и в этом невозможно было ошибиться. Они пытались брыкаться в густой грязи, становились на дыбы и сильно дергали карету. К этому моменту светящиеся точки заметно приблизились и — что за странность? — нечто вроде глухого хрюканья стало примешиваться к свисту ветра.

«Думаю, — сказал себе Бруно, — что самый раз предупредить господина Керабана и хозяина».

И действительно, медлить было опасно. Поэтому Бруно осторожно соскользнул на землю, опустил подножку кареты, открыл дверцу и снова закрыл, очутившись внутри кабины, где двое друзей спокойно спали, лежа рядом друг с другом.

— Хозяин… — позвал Бруно тихим голосом, положив руку на плечо ван Миттена.

— К черту того, кто меня будит, — пробормотал голландец, протирая глаза.

— Сейчас не до того чтобы людей так далеко посылать, особенно если черт, возможно, рядом, — ответил Бруно.

— Это кто со мной разговаривает?

— Я, ваш слуга.

— А! Бруно! Это ты? Впрочем, ты хорошо сделал, что разбудил меня. Понимаешь, приснилось, что госпожа ван Миттен…

— Хочет поругаться с вами, — продолжил Бруно. — Но сейчас не до этого.

— А в чем дело?

— Вы не могли бы разбудить господина Керабана?

— Разбудить?

— Да! Как раз пора.

Не спрашивая ничего больше, голландец, который и сам еще находился в полусне, потряс своего спутника.

Ничто не сравнимо со сном турка, если у него полный желудок и спокойная совесть. А именно таким безмятежным сном спал спутник ван Миттена. Пришлось потрясти его несколько раз. Господин Керабан, не поднимая век, стал ворчать и брюзжать, как человек, который вовсе не собирается кому бы то ни было подчиняться. Упрямец наяву — он и во сне не меньший упрямец, и, видимо, следовало предоставить ему спать дальше. Тем не менее ван Миттен и Бруно проявили такую настойчивость, что господин Керабан все же потянулся, открыл глаза и сказал все еще сонным голосом:

— Что? Вспомогательные лошади с ямщиком и Низибом уже прибыли?

— Нет еще, — ответил ван Миттен.

— Так зачем же меня будили?

— Потому что, если лошади еще и не прибыли, — ответил Бруно, — то другие очень подозрительные животные окружают карету и собираются напасть на нее.

— Что за животные?

— Посмотрите.

Стекло дверцы кареты было опущено, и Керабан высунулся наружу.

— Да поможет нам Аллах! — воскликнул он. — Здесь целое стадо диких кабанов.

Ошибки быть не могло! На карсту надвигались действительно кабаны, — в дунайской дельте их было немало. Нападение кабанов крайне опасно, и они могут быть отнесены к категории хищных зверей.

— Что будем делать? — спросил голландец.

— Сохранять спокойствие, если они не нападут, — ответил Керабан. — Защищаться, если животные бросятся в атаку.

— Зачем кабанам нападать на нас? — удивился ван Миттен. — Насколько мне известно, они не плотоядны.

— Да, конечно, — согласился Керабан. — Но если нам не угрожает опасность быть сожранными, то вспороть животы кабаны вполне могут.

— Одно другого стоит, — философски заметил Бруно.

— Поэтому будем готовы к любому ходу событий.

Сказав это, господин Керабан стал приводить в порядок оружие. У ван Миттена и Бруно было по шестизарядному револьверу и некоторое количество патронов. У него же — старого турка, открытого противника любого современного новшества, — имелось только два пистолета отечественного производства со стволами, украшенными насечкой, с рукоятками, инкрустированными черепашьим панцирем и драгоценными камнями, пригодными больше всего для того, чтобы украшать пояс какого-нибудь аги[117]. Но как прикажете из этого украшения стрелять? Таким образом, ван Миттен, Керабан и Бруно могли воспользоваться только перечисленным выше оружием и должны были действовать им без промаха.