Упрямец Керабан

Уже двадцать лет, как ван Миттен осуществлял солидные сделки с константинопольской фирмой Керабана, которая отправляла свои знаменитые сорта Табаков во все пять частей света. Благодаря длительной переписке с этой солидной компанией голландский негоциант[21] в совершенстве выучил турецкий язык, или османский (как его тогда называли на всей территории империи), и разговаривал на нем, как настоящий подданный падишаха или амир-ал-муминина[22]. По этой же причине и Бруно, который, как упоминалось выше, был зеркальным отражением своего хозяина, говорил по-турецки не хуже, чем тот.

Между нашими двумя оригиналами существовал даже уговор, что, находясь в Турции, они будут говорить только по-турецки, чтобы ничем не отличаться от остальных. И действительно, если бы не костюмы европейского покроя, то их можно было бы принять за двух османцев старинного рода. Это, между прочим, нравилось ван Миттену, хотя и вызывало некоторое неудовольствие у Бруно.

И, тем не менее, как послушный слуга он каждое утро говорил хозяину: «Efendim, emriniz ne dir?»

Что значило: «Что вам угодно, господин мой?»

Хозяин, в свою очередь, отвечал ему на хорошем турецком: «Sitrimi pantalounymi fourtcha».

И это означало: «Почисти щеткой мой сюртук и брюки».

Из всего сказанного становится вполне понятным, почему ван Миттен и Бруно так свободно расхаживали по Константинополю: во-первых, они очень прилично разговаривали на местном языке; затем, им не могла не оказать дружеского приема фирма Керабана. Глава этой фирмы уже бывал в Голландии и теперь, по закону гостеприимства, выказывал расположение своему роттердамскому корреспонденту. Это как раз и послужило основной причиной того, что ван Миттен покинул свою страну и обосновался в Константинополе, а Бруно послушно последовал за ним, и того, наконец, что оба они расхаживали теперь на площади Топ-Хане.

В этот уже поздний час по улицам фланировали[23] и несколько других прохожих. Кроме иностранцев, можно было увидеть и двух-трех подданных султана, разговаривавших друг с другом. Хозяин кофейни, в центре площади, не спеша расставлял столики, в ожидании посетителей.

— Через час, — заметил один из турок, — солнце закатится в воды Босфора, и тогда…

— И тогда, — подхватил второй, — мы сможем есть, пить и, особенно, вдоволь курить.

— Все же он излишне долог, этот пост рамадана[24].

— Как и все посты.

Со своей стороны, двое иностранцев, гуляя перед кофейней, обменивались замечаниями.

— Они удивительны, эти турки, — рассуждал один. — Если бы какой-нибудь путешественник посетил Константинополь в столь скучный пост, он унес бы с собой поистине грустное представление о столице Мехмеда Второго!

— Ба! — возразил другой. — Воскресный Лондон не веселее. Если турки постятся днем, то ночью они наверстывают упущенное. Вот раздастся пушечный выстрел на закате — и, увидите, вместе с запахом жареного мяса, ароматом напитков, дымом чубуков[25] и сигарет, улицы снова примут свой обычный вид.

Словно в подтверждение его слов, в тот же момент хозяин кофейни позвал своего слугу, крича:

— Живей, поворачивайся! Через час нахлынут постящиеся и начнется столпотворение!

Двое иностранцев продолжили разговор:

— Мне кажется, что Константинополь интереснее наблюдать как раз в рамадан. Если день здесь грустен, хмур и угрюм, как и в среду[26] нашего поста, то ночи — веселы, шумны и разгульны, как в карнавальный вторник.

— О да, вы правы.

Пока оба иностранца обменивались замечаниями, турки не без зависти поглядывали на них.

— Хорошо этим иностранцам, — говорил один. — Могут пить, есть и курить, если хочется.

— Без сомнения, — поддержал другой, — если что-нибудь раздобудут! Но сейчас им не отыскать ни кебаба из баранины, ни плова из цыпленка с рисом, ни ломтя баклавы[27], ни даже куска арбуза или огурца. Мы постимся по закону, а они — поневоле!

— Да просто они не знают хороших местечек. За несколько пиастров[28] всегда можно найти покладистых торговцев, которые получили у Мухаммада освобождение от поста.

— Ей-богу, мои сигареты попусту сохнут в кармане! — воскликнул один из турок. — И пусть не говорят, что я потерял добровольно хоть несколько крупиц латакие[29].

Рискуя вызвать неодобрение, этот правоверный, мало стесняемый заповедями Корана[30] достал сигарету, зажег ее и сделал две-три быстрые затяжки.

— Смотри, — предостерег его товарищ, — если пройдет кто-либо из малотерпимых улемов[31], ты…

— Ладно, — отмахнулся тот, — я спасусь тем, что проглочу дым, и никто ничего не заметит.

Оба приятеля продолжили прогулку, слоняясь по площади, а затем и по соседним улицам, поднимающимся к предместьям Пера и Галата[32].

— Да, хозяин, это странный город! — воскликнул Бруно, поглядывая направо и налево. — После того как мы покинули гостиницу, я вижу только тени обитателей. Настоящие призраки Константинополя! Какое-то сонное царство. Даже эти тощие желтые собаки не пошевелятся, чтобы укусить тебя за икры… Ну и ну! Что бы там ни рассказывали путешественники, странствия ничего не дают. Я предпочитаю наш добрый Роттердам и серое небо старой Голландии.

— Терпение, Бруно, терпение! — спокойно заметил ван Миттен. — Мы приехали только несколько часов назад. Должен, однако, признать, что это вовсе не тот Константинополь, о котором я мечтал. Человек воображает, что окажется на настоящем Востоке, погрузится в сказку из «Тысячи и одной ночи», а на самом деле становится узником…

— …огромного монастыря, — докончил Бруно, — посреди людей, хмурых, как отшельники.

— Мой друг Керабан объяснит нам, что это значит! — утешил слугу ван Миттен.

— Но где же мы сейчас находимся? — спросил Бруно. — Что это за площадь? Что за набережная?

— Если я не ошибаюсь, — ответил ван Миттен, — мы на площади Топ-Хане, на самом краю Золотого Рога. Перед нами — Босфор, который омывает берег Азии, а с другой стороны порта ты можешь увидеть верхушку Серая и турецкий город, — вон он, громоздится ярусами.

— Серай! — воскликнул Бруно. — Это и есть тот дворец султана, где он живет со своими восемьюдесятью тысячами одалисок[33]?

— Восемьдесят тысяч, Бруно, — это слишком, даже для турка. В Голландии, как ты знаешь, и с одной-то женой порядка в доме не жди.

— Ладно, ладно, хозяин! Постараемся не говорить об этом совсем, а уж если придется, то как можно меньше.

Затем, повернувшись к по-прежнему пустующей кофейне, Бруно заметил:

— Но вот, по-моему, уютный уголок. Мы замучились, пока спускались в предместье Пера. Турецкое солнце совсем нас зажарило, и я не удивлюсь, если хозяин захочет освежиться.

— Это способ сказать мне, что ты сам хочешь пить, — улыбнулся ван Миттен. — Хорошо, зайдем в эту кофейню.

И оба направились к маленькому столику перед заведением.

— Каваджи! — крикнул Бруно, похлопав на европейский манер.

Никто не появился.

Бруно позвал еще раз, но уже громче.

Хозяин возник в глубине кофейни, но не проявил никакой готовности подойти.

— Иностранцы… — бормотал он, заметив обоих клиентов перед столиком. — Они в самом деле думают, что…

Наконец он приблизился.

— Каваджи, дайте нам бутылочку вишневой. И свежей! — попросил ван Миттен.