Москва и москвичи

— Да, батюшка, — отвечал Спиридон Иванович, поглаживая свою козлиную бороду, — мы в старину от добрых людей не отставали. Да не те уж времена, Харлампий Никитич: жернова-то стали плохо молоть!

— Нет, батюшка, кушайте, кушайте! Ведь наши старики говаривали: «Кто хозяина не слушает да его хлеба-соли не кушает, того и в гости не зовут».

Вот после третьего блюда захлопали пробки, и шампанское запенилось в бокалах.

— Здоровье его превосходительства Захара Дмитриевича! — возгласил кондитер. Волгин откланялся.

— Здоровье Харлампия Никитича!

Все гости осушили свои бокалы, один только Спиридон Иванович прихлебнул, пощелкал языком, наморщился и поставил свой бокал на стол.

— Харлампий Никитич, — сказал он, — не прогневайтесь, я на правду черт. Что это у вас за вино такое? Да это не шампанское, сударь, а полынковое, ей-же-ей, полынковое!

— Полынковое? — повторил с ужасом хозяин.

— Да, батюшка! Коли оно от кондитера, так не извольте ему денег платить: горечь такая, что и сказать нельзя!..

— А, понимаю! — вскричал Цыбиков. — Слышишь, Варвара Харлампьевна: шампанское-то горьковато, надо подсластить.

Молодые встали и поцеловались.

— Извольте-ка отведать теперь, — продолжал Цыбиков. — Ну что, каково? Фу, батюшки, сластынь какая!.. — промолвил Цыбиков, осушив до дна свой бокал. — Словно сахарная патока!.. Язык проглотил!

Если б Волгин не подливал воды в свое шампанское, то уж, конечно бы, возвратился домой очень навеселе: заздравные бокалы следовали беспрерывно один за другим. Пили здоровье отцов и матерей посаженых, здоровье родных и почти всех гостей поодиночке, общее здоровье всех присутствующих, общее здоровье всех отсутствующих и, наконец, здоровье дружек, то есть шаферов, из которых один давно уже не мог вымолвить ни слова и только что улыбался. Когда встали из-за стола, Волгин распрощался с хозяином, пожелал счастья молодым и отправился домой; вслед за ним стали разъезжаться все гости, и чрез несколько минут в доме Харлампия Никитича, кроме самых близких родных и посаженой матери молодой, не осталось никого.

Меж тем у подъезда, несмотря на присутствие хожалых, происходила большая беспорядица: почти все кучера, которых, разумеется, угостили порядком, едва сидели на козлах; каждый хотел прежде другого подъехать к крыльцу; две кареты сцепились так плотно колесами, что не могли двинуться ни взад, ни вперед; один фаэтон лежал на боку; три кучера таскали друг друга за волосы, а четвертый порол их всех нещадно кнутом. По временам раздавались возгласы хожалых, но только трудно было разобрать, на каком они изъясняются языке, я думаю, потому, что и их также не обнесли чарочкой; к счастию, квартальный надзиратель, который, вероятно, предчувствовал, что без него дело не обойдется, явился в пору, взглянул, увидел, наказал и привел все в порядок.

Ожидая конца этой суматохи, три или четыре гостьи стояли на крыльце.

— Ну, нечего сказать, — говорила одна из них, толстая пожилая женщина, — дай бог здоровье Харлампию Никитичу, угостил он нас!.. Перепоил всех кучеров!..

— И, Мавра Ефимовна!.. — отвечала другая купчиха, несколько помоложе первой. — Да ведь нельзя же, так уж водится, дело свадебное — как не поднести гостиным кучерам!

— Да ведь кучера-то правят лошадьми, Аксинья Тимофеевна.

— Довезут, матушка!

— Довезут!.. Покорнейше благодарю! Не знаю, как у вас, сударыня, а у меня одна только голова; как сломят, так другой не приставишь. Нет, матушка, вот на свадьбе у Фаддея Карповича Мурлыкина не такой был порядок: людей не поили, да зато и гостей не обижали.

— Помилуйте, да кого ж Харлампий Никитич обидел?

— Не вас, Аксинья Тимофеевна; я и про себя не говорю, — что мне в этих почетах! Мы же с Харлампием Никитичем вовсе люди не свои — да и слава богу! Конечно, ему не мешало бы помнить себя и знать других; кажется, роду незнаменитого, на нашей памяти был сидельцем, — да я этому смеюсь и больше ничего; а скажите, матушка, что ему сделала эта бедная Федосья Марковна?

— Что такое?

— Ведь вы знаете, что Федосья Марковна по мужу внучатая тетка Харлампию Никитичу, да она же и сама по себе роду хорошего; у нее два каменных дома: один на Смоленском рынке, другой у Серпуховских ворот, и сверх того три лавки в бакалейном ряду, — так ее обижать бы не следовало.

— Да чем же ее обидели?

— Как чем? Так вы, матушка, не заметили? Ведь ее здоровье-то не пили?

— Что вы говорите?

— Право, так!.. Гляжу на нее: господи, боже мой, жалость какая, кровинки нет в лице!.. «Здоровье такого-то! Здоровье такой-то!» — а она, голубушка моя, сидит как оглашенная какая!

— Ну, это нехорошо!

— А угощенье-то, Аксинья Тимофеевна!..

— Что ж, Мавра Ефимовна, кажется, всего было довольно, всякие напитки, фрукты…

— Да, хорошо! Я хотела попробовать грушу, да чуть было себе зуб не сломила.

— Конфектов было очень много…

— Ну, уж конфекты — эка диковинка: леденцы да патрончики! Стыдно домой привезти!.. Нет, сударыня, у Фаддея Карповича не то было, а публика-то какая была, публика!..

— Ну, вот уж касательно этого, Мавра Ефимовна, так, воля ваша, — кажется, и здесь публичность была недурная.

— И, полноте, матушка! Всего-то-навсего один только генерал, да и тот, чай, от кондитера… А, вот мой фаэтон! Прощайте, Аксинья Тимофеевна!

II

Нескучное

Несносен мне зимой суровый наш климат,

Глубокие снега, трескучие морозы;

Но летом я люблю и русские березы,

И наших лип душистых аромат.

Как часто в знойный день под их густою тенью

В Нескучном я душою отдыхал…

B…н

Много есть садов лучше нашего Нескучного, которое скорее можно назвать рощею, чем садом; но едва ли можно найти во всей Москве и даже в ее окрестностях такое очаровательное место для прогулки, а особливо если вы идете гулять не для того только, чтоб людей посмотреть и себя показать. Это Нескучное, поступившее ныне в ведомство московской Придворной конторы, принадлежало некогда К.Ш., человеку доброму, радушному и большому хлебосолу. Я не знаю, кому принадлежал этот сад прежде, но только помню, что когда он не был еще собственностью К.Ш., то порядочные люди боялись в нем прогуливаться и посещали его очень редко. Тогда этот сад был сборным местом цыган самого низкого разряда, отчаянных гуляк в полуформе, бездомных мещан, ремесленников и лихих гостинодворцев, которые по воскресным дням приезжали в Нескучное пропивать на шампанском или полушампанском барыши всей недели, гулять, буянить, придираться к немцам, ссориться с полуформенными удальцами и любезничать с дамами, которые, до изгнании их из Нескучного, сделались впоследствии украшением Ваганькова {Кладбище за Пресненской заставой, любимое гулянье простого народа. (Сноска автора.)} и Марьиной рощи. На каждом шагу встречались с вами купеческие сынки в длинных сюртуках и шалевых жилетах, замоскворецкие франты в венгерках; не очень ловкие, но зато чрезвычайно развязные барышни в купавинских шалях, накинутых на одно плечо, вроде греческих мантий. Вокруг трактиров пахло пуншем, по аллеям раздавались щелканье каленых орехов, хохот, громкие разговоры, разумеется на русском языке, иногда с примесью французских слов нижегородского наречия: «Коман ву партеву!»; «Требьян!»; «Бон жур, мон шер!». Изредка вырывались фразы на немецком языке, и можно было подслушать разговор какого-нибудь седельного мастера с подмастерьем булочника, которые, озираясь робко кругом, толковали меж собою о действиях своего квартального надзирателя, о достоверных слухах, что их частный пристав будет скоро сменен, и о разных других политических предметах своего квартала. С изгнания цыганских таборов из Нескучного и уничтожения распивочной продажи все это воскресное общество переселилось в разные загородные места, и в особенности в Марьину рощу. Когда я познакомился с новым владельцем Нескучного, этот сад принял уже совершенно другой вид: дорожки были вычищены, знаменитый мост, соединяющий обе части сада, мост, который, к сожалению, теперь уж не существует, исправлен, укреплен и сделан безопасным; домики украшены; и к воротам сада подъезжали не одни уж рессорные тележки и ухарские пары, но очень часто четвероместные кареты, а по тенистым аллеям бегали миловидные дети и мелькали соломенные шляпки московских дам высшего общества. Потом выстроили в Нескучном Воздушный театр, то есть театр без кровли, на котором давали не только водевили и дивертисменты, но даже большие комедии, трагедии и балеты {Я очень помню, как однажды в проливной дождь дотанцевали последнее действие «Венгерской хижины» почти по колено в воде. (Сноска автора.)}. Эта новость понравилась, и Нескучное сделалось любимым гуляньем московской публики.