Грязь на снегу

Мать знает. В этом больше нет сомнений. И вот доказательство: к утру газета исчезает. Есть еще одна маленькая деталь, которую подмечает Франк, хотя, скажи он о ней Лотте, та обязательно станет отрицать. Утром, собираясь, как всегда, поцеловать сына, она непроизвольно, почти неощутимо отшатнулась от Франка. И тут же, досадуя на себя, стала чрезмерно нежной.

Он получит зеленую карточку, он нутром чувствует это. Для любого она означала бы успех, о котором можно только мечтать, потому что обладание ею ставит человека в положение, равное тому, какое в противоположном лагере занимает руководитель подпольной сети.

Франк тоже мог бы стать таким руководителем.

Вначале, когда еще дрались с помощью танков и орудий, он пытался пойти добровольцем, но его отослали обратно в школу.

Он долго искал походы к жильцу с шестого этажа, сорокалетнему холостяку с пышными каштановыми усами и таинственными повадками, которого расстреляли первым.

Что со скрипачом? Уже расстрелян или депортирован?

Пытали его? Об этом, вероятно, никто не узнает, и его мать с каждым днем все больше надламывается, как уже было со столькими другими. Еще некоторое время она будет стоять в очередях, обивать пороги учреждений и возвращаться ни с чем; потом перестанет показываться на людях, о ней забудут, и однажды привратник решит наконец позвать слесаря.

В спальне найдут иссохший труп — смерть наступила неделю, а то и полторы назад.

Франк не испытывает жалости. Ни к кому. К себе — тоже. Он ни у кого ее не просит и ни от кого не принимает; именно потому его так раздражает Лотта, не сводящая с сына боязливого и в то же время умиленного взгляда.

А вот поговорить разок с Хольстом, обстоятельно, с глазу на глаз, он бы очень хотел. Это желание снедало Франка уже тогда, когда он еще не отдавал себе в нем отчета.

Почему с Хольстом? Франк не знает. Может быть, никогда и не узнает. Но, уж конечно, не потому, что у него не было отца, — в этом он уверен.

Мицци — глупая. Нынче утром Берта, убирая квартиру, нашла под дверью конверт на имя Франка. В конверте листок с вопросительным знаком, написанным карандашом, и подписью «Мицци».

Из-за того, что он накануне не дал о себе знать!.. Она ревет. Воображает, что жизнь кончена. Ее настойчивость так злит Франка, что он решает не видеться с ней сегодня: на худой конец в ожидании встречи с Кромером он сходит в кино и один.

Но она куда упорней, чем он предполагал. Не успевает Франк выйти на лестницу — а уж он постарался не шуметь! — как она появляется на площадке в пальто и шляпке; значит, ждала одетая за дверью, может быть, несколько часов.

Ему остается лишь подождать девушку на тротуаре, ощущая, как на губах тают снежинки.

— Ты не хочешь больше со мной встречаться?

— С чего ты взяла?

— Ты уже третий день избегаешь меня.

— Никого я не избегаю. Просто был очень занят.

— Франк!

Неужели она тоже подумала о старухе Вильмош? Неужели у нее хватило ума связать его поведение с заметкой в газете?

— Почему ты не доверяешь мне? — упрекает она.

— Я доверяю.

— А сам не рассказываешь, чем занят.

— Это не для женщин.

— Я боюсь. Франк.

— Чего?

— За тебя.

— Тебе-то что?

— А ты не понимаешь?

— Нет, понимаю.

Смеркается. По-прежнему сыплет снежная крупка. Летом, когда ненастье затягивается, мечтаешь о грозе; сейчас с тоской думаешь о хорошей метели, после которой небо очистится и хоть на несколько минут выглянет солнце.

— Пошли.

Они «прилипают» друг к другу — берутся за руки. Девушкам это неизменно нравится.

— Твой отец ничего не говорил?

— С какой стати?

— Он не догадывается?

— Это было бы ужасно!

— Так ли уж?

Скептицизм спутника возмущает ее.

— Франк!

— Он что, не такой, как все? Сам любовью не занимался?

— Перестань!

— Мать у тебя умерла?

Мицци сконфуженно колеблется.

— Нет.

— Развелись?

— Она ушла из дому.

— С кем?

— С одним дантистом. Не будем об этом, Франк.

Они миновали дубильную фабрику. Приближаются к отстойному пруду, где раньше, до постройки плотины, была пристань. Воды там почти не осталось, и старые баржи, брошенные Бог весть почему, скоро сгниют. Некоторые лежат вверх дном.

Летом там, где проходят сейчас Франк и Мицци, зеленеет откос, место игр детворы со всего квартала.

— Дантист был красивый?

— Не помню. Я была совсем маленькая.

— Твой отец пробовал с ней видеться?

— Не знаю, Франк. Не надо говорить о папе.

— Почему?

— Потому.

— Чем он занимался раньше?

— Писал книги и статьи в журналах.

— О чем?

— Он был художественный критик.

— Ходил по музеям?

— Он видел все музеи мира.

— А ты?

— Кое-какие.

— В Париже?

— Да.

— В Риме?

— Да. А еще в Лондоне, Берлине, Амстердаме, Берне…

— Останавливались в хороших гостиницах?

— Да. А почему тебя это интересует?

— Чем вы занимаетесь, когда вдвоем?

— Где?

— Дома, когда твой отец кончает водить свой трамвай.

— Он читает.

— А ты?

— Он читает вслух и объясняет мне.

— Что читает?

— Всякие книги. Часто стихи.

— И тебе интересно?

Ей так хочется, чтобы он заговорил о другом! Она чувствует, что он весь напрягся, что он ненавидит ее. Она виснет у него на локте, сплетает пальцы — перчаток на ней нет — с его пальцами, но безуспешно: он делает вид, что не понимает.

— Пошли! — решает он наконец.

— Куда ты меня ведешь?

— Тут неподалеку, к Тимо. Сейчас увидишь.

Час еще слишком ранний. Музыка не играет. В баре одни завсегдатаи: у них торговые делишки с Тимо и между собой. Цвет стен и абажуров особенно резок. Кажется, будто вы попали в театр днем, в разгар репетиции.

— Франк…

— Садись.

— Может, лучше пойдем в кино.

А, в темноту потянуло! Одна беда — ему туда не хочется. Ощущать кисловатый вкус ее губ — тоже. Елозить рукой по подвязкам — тем более.

— Ему не скучно жить, ни с кем не общаясь?

Мицци не сразу понимает, что разговор по-прежнему идет об ее отце.

— Нет. Почему он должен скучать?

— Не знаю. Вы были богаты?

— По-моему, да. У меня долго была гувернантка.

— А вагоновожатый прилично зарабатывает?

Она умоляюще нащупывает под столиком его руку.

— Франк!

— Тимо! — не обращая на нее внимания, подзывает Франк. — Иди сюда. Мы хотим чего-нибудь вкусного.

Сперва закуски. Потом отбивные с жареным картофелем.

А для начала бутылку венгерского — сам знаешь какого.

Он наклоняется к Мицци. Сейчас он опять заговорит об ее отце. Но тут звонит телефон. Тимо вытирает руки о белый передник и отвечает, поглядывая на Франка:

— Да-да… Я вам это устрою… Нет, не слишком дорого, но и не даром… Кто? Нет, сегодня я его не видел…

Кстати, здесь ваш друг Франк…

Он прикрывает трубку ладонью и обращается к Фридмайеру:

— Это Кромер. Будете говорить?

Франк встает, берет трубку.

— Ты?.. Удалось?.. Хорошо… Предам их тебе вечером…

Ты сейчас где? Дома?.. Одет?.. Один?.. Хорошо б, если бы ты живенько заглянул к нашему другу Тимо… Не могу входить в объяснения… Что?.. Да, примерно так… Нет, не сегодня… Ограничишься тем, что посмотришь… Издалека… Нет. Будешь идиотом — все накроется.

Он садится, и Мицци спрашивает:

— Кто это?

— Мой друг.

— Он придет?

— С чего ты взяла?

— Мне показалось, ты звал его сюда.

— Не сейчас. Вечером.

— Послушай, Франк…

— Что еще?

— Мне хочется уйти.

— Почему?

На серебряном блюде им подают солидные отбивные с жареным картофелем. Мицци не пробовала его, вероятно, многие месяцы, если не годы. А уж котлет в сухарях да еще с папильотками на косточках — подавно.

— Я не хочу есть.

— Тем хуже.

Признаться она не смеет, но он чувствует: ей страшно.

— Что это за место?