Грязь на снегу

— Лучше не вставай. Франк, — посоветовала Лотта, торопливо выходя из маленькой комнаты. — Мы не стали тебя будить и перекладывать в настоящую постель, но у тебя явно жар.

Он знает, что никакого жара у него нет. Заболеть сейчас было бы чересчур простым выходом. И пусть ему суют градусник куда угодно — хоть в рот, хоть в задницу.

Бесшумно падал густой снег, воздух в кухне — и тот стал влажным.

— Почему ты не позволяешь поухаживать за собой?

Он даже не ответил.

— Иди сюда, Франк.

Раз уж он встал и надел халат, Лотта увела его в салон, где ковер был до половины свернут — шла уборка, и тщательно притворила двери.

— Я не собираюсь тебя упрекать. Ты знаешь: я никогда этого не делала. Прошу об одном — выслушай меня.

Поверь, Франк, тебе лучше бы сегодня и вообще в ближайшие дни не показываться на людях. Я послала Берту за покупками. В лавках ее чуть было не отказались обслуживать.

Он не слушает Лотту. Она понимает, почему он смотрит в сторону квартиры Хольстов, и поспешно добавляет:

— Ничего серьезного. Никакой опасности нет.

Уж не воображает ли она, что он влюблен или терзается угрызениями совести?

— Утром был врач. Послал за кислородными подушками. Она сильно простыла. Отец…

Ну, чего она тянет?

— Что отец?

— …не отходит от нее. Жильцы в складчину собрали для них немного угля.

У Фридмайеров в подвале две тонны угля, но от них не примут.

— Когда она выздоровеет, все забудется. Даже если у нее, как говорят, воспаление легких. Оно длится недели три, не больше. Послушай, Франк, отнесись хоть раз серьезно к моим словам. Я ведь тебе мать.

— Ну еще бы!

— Сегодня же вечером, а лучше ночью, раз у тебя есть документ, о котором ты предпочитаешь не говорить со мной, хотя все его видели…

Зеленая карточка! На Лотту она тоже произвела впечатление. Его мамочка поставляет офицерам оккупационной армии чуть ли не малолетних девочек, но ее, видите ли, шокирует, что сын — обладатель пресловутой зеленой карточки! И все-таки, коль скоро она у него есть, пусть ею пользуется!

— Тебе лучше уехать на несколько дней и не показываться в нашем квартале. Ты уже не раз исчезал вот так. У тебя есть приятели. Деньги. Если не хватает — я добавлю.

Почему она говорит о деньгах, хотя Минна, несомненно, рассказала ей о толстой пачке крупных купюр у него в кармане?

И конечно, она сама заглянула туда, пока он спал.

Сумма тоже ее напугала — слишком уж много. Добыть разом столько можно лишь рискуя головой.

— Если хочешь, я приищу тебе тихую комнатку. Подруга, с которой я вчера ездила в город, с удовольствием тебя приютит: у нее как раз пустует комната. А я буду приходить и ухаживать за тобой. Тебе нужно отдохнуть.

— Нет.

Никуда он не уедет. Он ведь прекрасно понимает, что у матери на уме. Сын зашел слишком далеко. Она в панике, и этим все объясняется. Пока она потихоньку поторговывала девочками, пусть даже с чужеземными офицерами, люди ее презирали, но не смели ничего сказать.

Довольствовались тем, что делали вид, будто не замечают ее, отворачивались при встрече на лестнице, сторонились, если ей случалось встать в очередь.

Теперь дело куда серьезней. Соседи накалены. Примешался эмоциональный момент: молоденькая, к тому же бедная девушка заболела, возможно, умирает.

Лотта струхнула — вот и все.

И она, такая любезная с каким-нибудь Отто, с офицерами, расстреливающими и пытающими десятки человек, не может простить собственному сыну, что он ухитрился добыть себе зеленую карточку, о которой она не смеет и мечтать!

Если бы он хоть не показывал ее!

Весь дом против них. Их жертва погибает рядом, совсем рядом с ними! Кроме того, еще с пятницы все возбуждены обыском в квартире скрипача. Уже поползли слухи, что его мать били прикладами, чтобы она не мешалась.

Если Фридмайеров и не связывают прямо с этой историей, волнение все равно царит чрезвычайное. Дом долго не забудет, что Франк — единственный, кого пропустил полицейский кордон. Матерей, у которых дома дрожали от холода малыши, заставили ждать, а этот мальчишка невозмутимо предъявляет зеленую карточку — и, пожалуйста, проходите!

Опасается Лотта и Хольста.

— Умоляю, Франк, послушай меня.

— Нет.

Тем хуже для нее и девиц! Он останется. Не скроется с приходом темноты, как его упрашивают. Не станет искать приюта ни у какого Кромера, ни у какой-то там подружки матери.

— Вечно ты все делаешь по-своему.

— Да.

Теперь — тем более. Отныне он все будет делать по-своему, не считаясь ни с кем, в чем скоро убедятся и Лотта, и прочие.

— Ты бы оделся. Не ровен час кто-нибудь явится.

Незадолго до полудня раздается первый звонок. Но это не клиент, а главный инспектор Курт Хамлинг, все такой же учтивый и холодный, с видом соседа, заглянувшего на минутку. Когда он входит. Франк принимает душ, но двери, как обычно по утрам, распахнуты, и слышно каждое слово.

В том числе традиционная фраза матери:

— Галоши вам, пожалуй, лучше снять.

Сегодня это далеко не лишнее. Снег валит по-настоящему, и если полицейский их не снимет, через минуту на ковре под его креслом образуется форменная лужа.

— Благодарю. Вот заглянул мимоходом.

— Рюмочку выпьете?

Хамлинг никогда не говорит «да», а просто молча соглашается. Он констатирует:

— Теплеет. День-другой, и небо прояснится.

Что он хочет этим сказать — неизвестно, но Франку страшно; он влезает в свой купальный халат и нарочно вваливается в салон.

— Глядите-ка — Франк! Вот уж не надеялся застать вашего сына дома.

— Почему? — с нажимом осведомляется юноша.

— Мне сказали, вы в деревне.

— Я?

— Знаете, люди всякое говорят. А мы должны выслушивать — такое уж у нас ремесло. К счастью, мы делаем это вполуха, иначе пришлось бы в конце концов арестовать всех до единого.

— Жаль.

— Чего жаль?

— Что вы слушаете только вполуха.

— Почему?

— Потому что я не прочь, чтобы меня арестовали. Особенно вы.

— Но ты же знаешь, Франк: тебя нельзя арестовать, — вмешивается Лотта. Она, видимо, не на шутку перепугана, потому что, с вызовом взглянув на главного инспектора, добавляет:

— У тебя же такие документы!

— Вот именно, — поддает жару Франк.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Только то, что сказал.

Он наливает себе, чокается с Хамлингом. Кажется, оба одновременно думают о двери напротив.

— Ваше здоровье, господин инспектор!

— Ваше, молодой человек!

Хамлинг опять заводит свое:

— Серьезно, я думал, вы в деревне.

— И не собираюсь туда.

— Жаль. Ваша мать, ей-Богу же, славная женщина.

— Вы находите?

— Я знаю что говорю. Она прекрасная женщина, и вы не правы, если сомневаетесь в этом.

— Я, видите ли, в очень многом сомневаюсь, — ухмыляется Франк.

Бедная Лотта! Она безуспешно подает сыну знаки — молчи! События перехлестывают через нее. Схватка идет как бы над ней, и хотя она не все понимает, у нее достаточно интуиции, чтобы сообразить: то, что происходит, похоже на объявление войны.

— Сколько вам лет, мой мальчик?

— Я не ваш мальчик, но отвечаю: мне восемнадцать, скоро стукнет девятнадцать. Позвольте мне, в свой черед, задать вопрос. Если не ошибаюсь, вы главный инспектор?

— Таково мое официальное звание.

— Давно?

— Оно присвоено мне вот уже шесть лет.

— А сколько лет вы служите в полиции?

— В июне будет двадцать восемь.

— Я, как видите, гожусь вам в сыновья и обязан уважать вас. Двадцать восемь лет хранить верность своей профессии — это немало, господин Хамлинг.

Лотта открывает рот, собираясь призвать сына к молчанию: он переходит все границы, это кончится плохо.

Но Франк, долив рюмки, любезно подает одну Хамлингу.

— Ваше здоровье.

— Ваше.

— За двадцать восемь лет честной и беспорочной службы!

Они зашли чертовски далеко. Долго продолжать в подобном тоне трудно, идти на попятный — еще трудней.