Грязь на снегу

— Ну?

Франк жалеет, что не видит происходящего, но встать не решается и ждет новых ударов. Те сыплются один за другим, но всего лишь раз вырывают у жертвы слабый хрип.

— Ну, свинья?

Франк все так же невозмутим. Он уверен в этом: у него было время подумать — целых восемнадцать дней, и за эти дни он стал лишь еще откровенней с самим собой.

Первым чувством, проснувшимся в нем, было любопытство. Он тут же спросил себя: «Здесь вправду всех раздевают донага?»

По всей видимости, сейчас его черед. Почему он вдруг вспомнил о больном животе Минны? Да потому, что слышал: тут бьют ногой или коленом в пах. От этой мысли он бледнеет. Однако парень в соседней комнате не поддается. В минуты затишья слышно только его свистящее дыхание.

— Все еще говоришь, ты ни при чем?

Удар… При известном навыке выучиваешься, вероятно, угадывать по звуку, в какую часть тела его наносят.

Затем град ударов, подавленный стон, и опять тишина.

Больше ничего, если не считать нескольких слов, произнесенных укоризненным тоном на иностранном языке.

Неужели все это нарочно подстроено ради Франка — пусть, мол, заранее дрожит? В это, разумеется, трудно поверить. Теперь он рассуждает уже не как те, кто на воле.

Но еще не так, как его соседи. Он старается сохранить ясную голову, во всем найти среднюю линию. Убежден, что это ему удается. С ним не справятся.

К тому же все это, может быть, лишь испытание. Ни Лотте, ни Кромеру, ни Тимо он бы такого не сказал. С тех пор как Франк виделся с ними в последний раз, он прошел большой путь. Они — нет. Они по-прежнему живут своими маленькими делишками, рассуждают как раньше, следовательно, стоят на месте.

Он улыбается, вспоминая, что Тимо говорил о зеленой карточке и разных секторах.

Выходит, Франк оказался сейчас в одном из них?

И, похоже, в весьма серьезном.

Если бы Тимо прошел по этой улице и заметил часового, он и тогда бы ничего не понял. Вещи нужно видеть изнутри, а Франк как раз там, внутри. Интересно, допускает ли кто-нибудь, что с ним могло произойти такое?

Он со своей стороны допускает, что в рассуждениях Тимо было много верного. Сам Тимо не сознавал этого, нес первое, что на ум взбредет, как обычно говорят на воле. Но зеленая карточка существует. Раз ее придумали, она представляет собой определенную ценность. А раз она — ценность, ее не дадут кому попало.

Вот чего не понял Тимо, о чем не подумали ни он, ни другие, ни Франк. Конечно, спокойствие ему сообщает не эта мысль — будь оно так, он сам презирал бы себя; но он каждый день возвращается к ней — сопоставляет факты, с разных сторон вгрызается в проблему.

Почему в кабинете, куда его ввели, с ним обошлись иначе, чем с его предшественником, которого за руки и за ноги вынесли два человека? Парень получил свое и даже с лишком. За него взялись чересчур круто и рьяно. Начальник остался недоволен. Стукнув по столу разрезальным ножом, он усталым голосом бросил какое-то слово.

Оно означало, видимо:

— Следующего!

Спутник Франка встал, сунул окурок сигары в жилетный карман. Франк с непринужденным видом тоже поднялся.

Был ли он в тот момент убежден, что через несколько минут выйдет на свободу и сядет в трамвай, идущий в обратную сторону?

Теперь он в этом не уверен. Есть вопросы, которые он ставил себе слишком часто и которые усложняются день ото дня. Одни откладывает на утро, другие — на середину дня; одни приберегает для рассвета, другие — для сумерек; одни решает до раздачи еды, другие — после. Это тоже ограничение, которое он строго соблюдает.

— Пройдите.

Сказал ли «пройдите» его спутник? Похоже, что нет.

Тот ничего не сказал. Только сделал Франку знак обогнуть прилавок и пошел первым, указывая дорогу.

Дальше все выглядело совсем уж смешно. Начальник, перед которым предстал Франк, отнюдь не казался начальником, походил на него не больше, чем г-н Виммер.

На нем был не мундир, а серый штатский костюм. Пиджак маловат, воротничок слишком высокий, плохо завязанный галстук. Одежда заметно стесняла его.

Роста он был маленького, уже в годах — ни дать ни взять чиновник из канцелярии, где выдают продовольственные карточки, талоны на уголь — словом, разные административные бумажки. Поблескивая очками с толстыми, словно лупы, стеклами, он с очевидным нетерпением ждал, когда сможет наконец позавтракать.

Вот еще один вопрос капитальной важности, лежащий в основе всей проблемы: не по ошибке ли это произошло?

Тимо, насколько помнится, уверял, что оккупанты — такие же обыкновенные люди, что в одном кабинете у них вполне могут не знать, что творится в соседнем. К примеру, служба снабжения по недосмотру выдает две карточки вместо одной, хотя человек вовсе этого не домогался, а другая служба не представляет себе, как восполнить нехватку.

Это важно. Не следует, конечно, обольщаться, но и подобная возможность должна быть взвешена так же тщательно, как любая другая. Надо также учитывать, что сейчас время завтрака, начальник голоден и к тому же явно раздражен: тот, кто был на допросе перед Франком, спутал ему планы, потеряв сознание.

Однако его поведение не позволяет еще делать категорические выводы. Разве он удостоил Франка хотя бы взглядом? Да и слышал ли о нем? Держал ли перед собой раскрытое дело?

Пока Франк ожидал на серой скамье в приемной, в кабинете, без сомнения, находилось пять человек, потому что теперь там осталось трое: начальник за столом и двое подчиненных, в том числе безвкусно одетый юнец, еще моложе Франка.

Двое стояли, один сидел.

Франк немедленно протянул через стол свою зеленую карточку. Он уже полчаса держал ее наготове. Нащупывал в кармане во время долгой поездки на трамвае. Если Тимо прав, пожилой господин должен пожать плечами или саркастически усмехнуться.

А тот взял ее и, не глядя, положил рядом с собой на стопку бумаг. Тем временем двое других вежливо, но методично обшарили карманы Франка.

Ему ничего не сказали. Не задали вопросов. Агент, доставивший его, стоял в дверях, ничем не показывая, что следит за ним.

Пожилой господин думал, видимо, о чем-то своем или просматривал бумаги, не имевшие отношения к Франку, потому что без всякого интереса глядел, как содержимое его карманов, включая пачку банкнот, перекочевывает на край письменного стола.

Когда обыск кончился, он поднял голову, словно осведомляясь: «Больше ничего?»

Агент, стоявший в дверях, вспомнил еще одну деталь, подошел и положил на кучку предметов пистолет.

— Это все?

Пожилой господин со вздохом облегчения вытащил наконец длинный бланк — лист специального формата с заранее напечатанным текстом и пробелами для заполнения.

— Франк Фридмайер? — осведомился он с равнодушным видом и каллиграфическим почерком записал имя и фамилию.

Затем больше четверти часа ушло у него на перечисление в особой графе всего, что выгребли из карманов Франка, не исключая коробка спичек и огрызка карандаша.

С Франком обходились не грубо. На него просто не обращали внимания. Если бы он ринулся к дверям и со всех ног пустился бежать, вполне возможно, что в него выстрелил бы только часовой, да и тот, вероятно, промахнулся бы.

Так ли уж смешно, что ему пришла в голову мысль о нарочно подстроенном испытании? С какой стати оккупантам выдавать зеленую карточку тем, кого они не знают и в ком не уверены?

Почему его не били, как того парня? Да и вправду ли того били? Какой смысл проделывать такие вещи в кабинете, куда может войти кто угодно?

Франк размышлял об этом все восемнадцать дней.

Страшно много размышлял. У него было время подумать о Рождестве, Новом годе, о Минне, Анни, Берте. Все они, даже Лотта, были бы изрядно удивлены, если бы узнали, сколько он открыл для себя нового в них.

Только вот думать здесь неудобно — из-за соседей. А их тут, как и на Зеленой улице, хватает. Вот именно, господин Хольст!.. Вот именно, господин Виммер!.. Разница лишь в том, что здесь их не видишь и уже поэтому доверяешь им еще меньше, чем где бы то ни было.