Грязь на снегу

Она улыбается, держа под руку кого-то, чье лицо пожилой господин закрывает от Франка большим пальцем.

— Узнали?

— Не уверен.

— Однако в последнее время она жила в одной квартире с вами.

— Возможно.

— Она показала, что спала с вами.

— Тоже возможно.

— Сколько раз?

— Не помню.

Не арестована ли Анни? С этими людьми не угадаешь.

Они могут и солгать, чтобы дознаться до правды. Такое уж у них ремесло. Франк никогда не верит до конца их бумажкам.

— Зачем вы привели ее к своей матери?

— Я?

— Да, вы.

— Не приводил я ее к своей матери.

— Тогда кто же?

— Мне это неизвестно.

— Вы, кажется, пытаетесь меня уверить, что она пришла по собственному почину?

— А что тут особенного?

— В таком случае приходится предположить, что кто-то дал ей ваш адрес.

Франк еще ничего не понимает, но чует западню и молчит. Так возникают долгие паузы, из-за которых допросы затягиваются до бесконечности.

— Промысел вашей матери запрещен законом, и возвращаться к нему нет нужды.

Фраза вполне может означать, что Лотта тоже арестована.

— Следовательно, ваша мать была заинтересована в том, чтобы вводить в курс как можно меньше людей. Раз Анна Леб явилась к вам, значит, она знала, что может найти у вас убежище.

Слово «убежище» настораживает Франка, вынужденного одновременно бороться со сном и со смутными мыслями, которые, стоит хоть на секунду расслабиться, невольно лезут в голову и которые ему не хочется отгонять: к ним, в сущности, сводится теперь вся его жизнь. Он повторяет как лунатик:

— Убежище?

— Не хотите ли вы сказать, что вам неизвестно прошлое Анны Леб?

— Я фамилию ее — и то не знал.

— Как она просила ее называть? франк вынужден кое-что выложить, «потравить трос», как он выражается про себя.

— Анни.

— Кто ее направил к вам?

— Никто не направлял.

— Ваша мать взяла ее без чей-либо рекомендации?

— Девушка она была красивая, любовью уже занималась. Большего моей матери не требовалось.

— Сколько раз вы спали с ней?

— Не помню.

— Вы были влюблены в нее?

— Нет.

— Она в вас?

— Не думаю.

— Но вы с ней спали.

Он что, пуританин какой-нибудь или распутник, что придает такую важность подобным вопросам? Или, может быть, импотент? То же самое он выспрашивал и насчет Берты.

— Что она вам говорила?

— Она никогда ни о чем не говорила.

— Чем она заполняла досуг?

— Чтением журналов.

— Которые ей приносили вы?

— Нет.

— Как же она их доставала? Ходила за ними сама?

— Нет. По-моему, она совсем не выходила.

— Почему?

— Не знаю. Она пробыла у нас всего несколько дней.

— Пряталась от всех?

— У меня не сложилось такого впечатления.

— Как же к ней попадали журналы?

— Видимо, она привезла их с собой.

— Кто носил ее письма на почту?

— Полагаю, никто.

— Она никогда не просила вас отправить ее письмо?

— Нет.

— А доставить ей записку от кого-нибудь?

— Тоже нет.

Легко отвечать, когда говоришь правду!

— Она спала с клиентами?

— По необходимости.

— С кем?

— Не знаю. Я не всегда бывал дома.

— А когда бывали?

— Меня это не интересовало.

— Вы не ревновали?

— Ничуть.

— А она ведь хорошенькая.

— Меня этим не удивишь.

— Были среди клиентов такие, что приходили исключительно ради нее?

— Об этом спрашивайте мою мать.

— Ее уже спросили.

— Что же она ответила?

Вот так чуть ли не каждый день Франка вынуждают снова, хотя и ненадолго, окунуться в жизнь материнского дома. Он говорит о ней с отчужденностью, явно удивляющей пожилого господина, тем более что тот чувствует: подследственный не лжет.

— Ей никто не звонил?

— В доме работает всего один аппарат — у привратника.

— Знаю.

Чего ж он тогда добивается?

— Видели вы вот этого человека?

— Нет.

— Этого?

— Нет.

— А этого?

— Нет.

Все это люди, незнакомые Франку. Почему пожилой господин старается прикрыть низ фотографий, чтобы видно было только лица, а одежду — нет?

Да потому, что это офицеры, черт побери! Быть может, даже старшие офицеры.

— Вы знали, что Анну Леб разыскивают?

— Слыхом не слыхивал.

— И вам не известно, что отец ее расстрелян?

Пивовара Леба действительно казнили еще с год назад: в подвалах его завода обнаружили целый подпольный арсенал.

— Я не знал, что это ее отец. Мне была неизвестна ее фамилия.

— Тем не менее искать убежища она отправилась к вам.

Это в самом деле из ряда вон! Он несколько раз переспал с дочкой пивовара Леба, одного из наиболее богатых и видных горожан, и даже не подозревал об этом. Благородя пожилому господину он каждый день проникает в новые тайны!

— Она ушла от вас?

— Этого я уже не могу знать. Думаю, она еще была у нас, когда меня арестовали.

— Вы в этом не уверены?

Что отвечать? Что им известно? Франк никогда не симпатизировал Анни, у которой был презрительный, нет, хуже — отсутствующий вид, когда он занимался с ней любовью. Но теперь это не имеет значения. Арестована ли она? Неужели после того, как он был взят, власти учинили форменную облаву?

— Да, не уверен. Накануне я много пил.

— У Тимо?

— Возможно, И еще в других местах.

— С Кромером?

Старый кайман! Ничего он не забывает.

— С целой кучей людей.

— До того как укрыться у вас, Анна Леб была поочередно любовницей многих офицеров, которых выбирала с большой тщательностью…

— Вот как!

— …интересуясь не столько внешностью и деньгами, сколько должностью.

Франк молчит. Его же ни о чем не спрашивают.

— Она состояла на жалованье у иностранной державы, а приют себе нашла у вас.

— Женщине, которая не слишком дурна собой, нетрудно устроиться в бордель.

— Вы признаете, что это бордель?

— Называйте как хотите. Там были женщины, занимавшиеся любовью с клиентами.

— В том числе и с офицерами?

— Возможно. Я у дверей на часах не стоял.

— А у форточки?

Он знает все! Все угадывает! Несомненно, побывал в квартире и детально ее осмотрел.

— Вы знали их по фамилии?

— Нет.

Что если по воле случая сектор пожилого господина работает против другого — того, где Франк получил медной линейкой? Недаром слово «офицеры» подозрительно часто возникает в разговоре.

— Вы могли бы их опознать?

— Нет.

— А ведь они, случалось, оставались надолго, не так ли?

— Ровно настолько, чтобы получить то, ради чего пришли.

— Они разговаривали с девушками?

— Меня при этом не было.

— Разговаривали, — заключает пожилой господин. — Мужчины всегда разговаривают.

Похоже, опыта у него не меньше, чем у Лотты! Он знает куда гнет, поэтому так терпелив и дотошен. Видит он далеко. Спешить ему некуда. Он осторожно вытаскивает кончик нити и разматывает клубок.

Время еды прошло. Как почти каждый день. Франк найдет в миске остывшую похлебку.

— Женщина заставляет мужчину говорить для того, чтобы повторить его слова другому, — пожимает плечами пожилой господин. — Анна Леб занималась с вами любовью, а вы утверждаете, что она вам ничего не говорила.

Она не выходила на улицу, а сообщения все-таки отправляла.

Голова у Франка кружится. А надо держаться до конца, до того момента, когда он добредет до койки, распластается на досках и, закрыв наконец глаза, услышит, как живет его тело, как звенит в ушах, и примется думать не о дурацких уловках, продлевающих ему существование, но совсем о другом — об окне, о четырех стенах комнаты, где стоят кровать и печка — добавить «и колыбель»

Франк не решается, — о мужчине, уходящем по утрам и знающем, что он вернется, о женщине, которая остается дома и знает, что она не одна, никогда не останется одна, о солнце, которое встает и садится там, где и раньше, о жестянке, которую, как сокровище, уносят под мышкой, о серых войлочных бахилах, о цветущей герани, о вещах настолько простых, что люди не замечают их, презирают и, обладая ими, тем не менее осмеливаются жаловаться на судьбу.