Другой Урал

Эти картинки одна за другой распаковывались передо мной, и вдруг пример с маркой приобрел еще более беспощадную ясность, хотя только что казалось, что дальше уже некуда. Я осознал себя бледной тенью, компьютерным человечком, тупо бегущим в нарисованную на экране кирпичную стену, и все не желающим покинуть эти дурацкие безлюдные коридоры, кишащие монстрами, которых на самом деле и нет совсем…

Видимо, Энгельс заметил, что видеоряд, вызванный его удачным выстрелом, подошел к концу, и продолжил:

— Ты протер в своей марке маленькую дырку, и увидел за ней мусор, оставленный борынгы. И замер у дырочки, как рыбак на лунке. Увлекся, понимаешь, спортивною рыбалкой.

— По-моему, я понял.

— Почему я мешаю твоим расследованиям?

— Ну да.

— Поймешь, когда разорвешь эту дурацкую картинку, маячащую перед твоими настоящими глазами. Вот тогда ты оставишь их в покое. А пока это все так, благие намеренья, — усмехнулся Энгельс и прибавил грубоватую пословицу, в приличном переводе звучащую примерно так: Ильяска перестал заниматься онанизмом лишь через год после женитьбы.

Тут разговор прервали — Энгельсу позвонили на трубу какие-то сельские пиарщики, и сказали, что сейчас подъедут, поэтому Энгельс послал меня в ларек за кетчупом и конфетами. Я съездил, привез, помог накрыть стол, послушал какое-то время идиотскую болтовню за столом — надвигались выборы главы района и еще в областное собрание; потом приехавшие достали водку, и я вылез из-за стола.

Не переодеваясь, залез в машину и тут же изобрел какой-то повод проехать до трассы — мне почему-то вдруг захотелось мечущегося по салону холодного мокрого воздуха, пахнущего прелой листвой и остывающей пашней. Вернувшись, обнаружил, что политические посиделки продолжаются: с кухни несся то гогот, то нервные восклицания о приезде или неприезде какого-то Гришенкова. Чтоб не лезли «съездить за водкой», пошел прилег и неожиданно уснул, хоть и был всего десятый час.

Идет великий Мганга

— А что такое «Река»? — спросил я как-то у Энгельса: мне вдруг пришло в голову уточнить значение этого термина.

Столько раз я слышал его, и воспринимал как данность придаваемое ему (мной, никем больше) значение. Мне как-то в голову не приходило уточнить нечто, казалось, само собой разумеющееся: это нечто типа Пути, Колеса судьбы, Дао — короче, та всеобъемлющая сила, что несет все вокруг. Мировой, так сказать, эфир — и все сущее лишь маленькие его возмущения.

Тот не удивился, а как-то непривычно поглядел на меня — я даже успел подумать, что ляпнул что-то не то; может, нельзя об этом так вот напрямую? С другой стороны, еще ничего, от прямо заданного вопроса уворачивающегося, я у них не заметил. То, что не обсуждалось, доходило само — вместе с пониманием, отчего обсуждение было бессмысленным.

— Река — это поток воды. — серьезно сказал Энгельс. Я так же серьезно выслушал это «откровение», и мне почему-то совсем не было смешно. — Та Река, о которой спрашиваешь ты — это тоже поток воды, только он течет глубоко под землей. Это также поток огромной силы, которая создала и удерживает нашу землю. Хотя сначала это сила, и уж потом — вода.

Это известие ошарашило меня — появилось смутное ощущение, как где-то в голове дернулась и начала выстраиваться вдоль силовых линий этого нового знания разрозненная мешанина слышанного и виденного раньше. До сих пор содержимое моей головы здорово напоминало кучу твердых деталей, хаотично парящих в каком-то полупрозрачном киселе, и вдруг кисель стал пожиже, а медленно кувыркающиеся в нем детали стали сближаться и вставать на место, сощелкиваться; из них стали получаться какие-то блоки, агрегаты. Кайф невероятный, кстати. Видно, что они тоже детали, но их ухе не так много, и они то выплывают, то вновь скрываются в туче более простых, единичных деталюшек.

— Остановись.

Я с облегчением тормознул и встал на широкой обочине.

— Хочется заорать — «Я так и знал!», да?

— Типа того. Энгельс, такое ощущение, как будто я все это давным-давно чуть ли не сам придумал, а потом забыл, и вы мне сейчас напомнили. Знаете, как бывает, засунешь — типа как временно, какую-нибудь вещь не на обычное место, а…

Энгельс терпеливо выслушивал мою болтовню, и я, заметив это, заткнулся.

— Опять болтаю.

— Да болтай.

Я попытался собраться. Ни хрена — внутри пусто, все звенит и щекотится, ни на секунду не замирая. Словно выставлен виброзвонок, и мне на душу кто-то звонит. Придавив бешено извивающееся любопытство, я решил проявить силу и не накидываться на Энгельса, а прийти сперва в нормальное состояние. Я чувствовал, что происходящее — очень важно, что все это сыграет большую роль в моей жизни, и преисполнился решимости хоть раз в жизни не торопиться и не комкать, а сделать все в полном понимании каждого шага. Хотя спроси меня тогда — а что, собственно, ты собрался «сделать» — я бы не знал, что сказать. Пропустив задних, я тронулся.

— Нормально все? — невозмутимо, как всегда, поинтересовался Энгельс. — Смотри, не торопись, успеваем.

— Да. Вы мне ответите попозже на несколько вопросов?

— Конечно.

Километров пятнадцать мы проехали молча. Чтобы отвлечься от дрожи внутри, я внимательно разглядывал попутные автомобили — когда едешь с разными людьми, попутки ощущаются очень по-разному. Когда рядом сидел Энгельс, они казались мне колыхающимися от встречного ветра раскрашенными картонками, едва сохраняющими форму; даже становилось тревожно за смельчаков, рискнувших залезть в такие ненастоящие штуки. Зато вот лес, наоборот, казался гораздо более настоящим и важным, он даже вызывал этакое подспудное удивление — отчего это он подвинулся и дает проезжать этим эфемерностям?

Наконец, лес расступился окончательно, я вклинился в поток на трассе и через десяток минут уже поворачивал к цели поездки — средней деревеньке у озера Синара. Здесь умерла какая-то старуха, и я вез Энгельса на похороны. Подъехав к дому покойной, я обратил внимание на толпу, собравшуюся у ворот: ни одного мужика, одни бабы, подавляющее большинство — старые. Энгельс выскочил и направился к абыстай,[19] руководившей процессом. Та сперва, похоже, не поняла, что ему нужно, и довольно строго что-то тараторила, но потом успокоилась, несколько раз кивнула и последовала за Энгельсом в дом.

Из соседних домов вышло несколько человек — мужики с женами. Их внимание привлекла машина — видимо, они не предполагали, что на похороны их соседки приедут на такой, и были неприятно удивлены. По их поведению я понял, что их отношение к покойной было минимум неоднозначным — не подходя к толпе у ворот, они сбились в свою группу, постояли, вполголоса что-то обсуждая и только тогда подошли к машине, обтирая ладонями лицо и бормоча ду'а.[20] Встали в метре от задней левой двери и молча меня разглядывали. Несколько раз из толпы бабок у ворот им отпускали замечания, тогда одна из жен сквозь зубы отвечала — коротко, и, похоже, резко: что-нибудь вроде «Отстань» или «Не твое дело». Вдруг мое внимание привлекла одиноко стоящая у забора женщина средних лет — глаза мои сами вычислили ее, как единственный неподвижный объект посреди этой непрерывно клубящейся тусовки. Она тут же обернулась, мгновенно найдя мой взгляд. Глаза ее поразили меня, я сразу вспомнил глаза Пресвятой Богородицы на русских иконах, но она сразу же отвернулась и снова застыла в той же позе — опираясь правым плечом на забор, руки сложены на животе.

Из дома вышел Энгельс с узлом в руке, за ним семенила присмиревшая абыстай. Бабки тотчас освободили им пятак метров пяти в диаметре, и Энгельс с абыстай остановились, возобновив прерванный разговор. Наконец, к чему-то пришли — абыстай стала крутить головой, ища кого-то в толпе. Я почему-то сразу понял, что ей нужна «Богородица». Смотрю — точно, подзывает. Женщина подбежала к ним, и абыстай принялась ей что-то объяснять, попеременно указывая то на дом, то на Энгельса. Тут Энгельс прервал жестом ее объяснения, и коротко спросил о чем-то женщину. Та кивнула. Тогда Энгельс сунул руку в узел, достал оттуда что-то маленькое и протянул женщине. Та взяла и быстро пошла по улице, не обращая внимания на оставленных собеседников.