Когда об аресте десяти мостовских крестьян, бывших партизан, узнали в уездном комитете РКП(б) и ревкоме, их немедленно приказали освободить. Секретарь укома Горбицын и вернувшийся из командировки Димов поспешили в Мостовку. По дороге они заехали в Мунгаловский и захватили с собой Семена и его заместителя Симона.

На всех концах деревни у мостовцев были выставлены вооруженные заставы. Они твердо решили не пускать к себе больше Челпанова с его милиционерами. Одна из застав остановила уездное начальство и ни за что не соглашалась пропустить в деревню. Не помогли тут и предъявленные Горбицыным и Димовым мандаты. Только после того, как на заставу приехали члены сельревкома и узнали, кто они такие, с ними согласились разговаривать.

К тому времени в Мостовку вернулся с прииска и Челпанов. Заставы были уже сняты, и его никто не задержал. Готовый снова кричать и грозить, ворвался он в сельревком и встретил там начальство. На мгновение было растерялся, но быстро оправился и лихо рапортовал Димову о том, где был и что делал.

— Что же это вы наделали, товарищ начальник милиции? — спросил его Горбицын.

— Простите, не понимаю! — вытянулся перед ним в струнку Челпанов.

— Зачем вы арестовали мостовцев?

— Действовал по приказанию товарища Малолеткова! — сослался он на заместителя Димова.

— Не крутите! — прикрикнул на него возмущенный Димов. — Малолетков вам вовсе этого не приказывал. Он поручал вам передать мостовцам, что могут убрать кошенину, но больше мунгаловских лугов не захватывать. Вот что он вам говорил!

— Значит, произошло досадное недоразумение. Я понял товарища Малолеткова иначе. Насколько я помню, речь у нас с ним шла о том, чтобы запретить мостовцам и уборку скошенного и дальнейшую косьбу. Так именно я и действовал. И ясно, что, когда мостовцы стали угрожать мне и требовать, чтобы я убрался ко всем чертям, я решил арестовать тех, кто больше всего кричал. Ни один уважающий себя начальник не мог на моем месте действовать иначе. Насаждать матушку-анархию, потворствовать ей не позволяет мне революционная совесть. Я начальник уездной милиции, а не инспектор наробраза, не инструктор культпросвета. Моя должность, к сожалению, более неприятная.

— Слишком много слов, товарищ Челпанов! — оборвал его Горбицын. — Нам еще с вами придется поговорить об этом в Заводе, а сейчас некогда. Сейчас мы будем исправлять допущенную вами ошибку, от которой очень дурно пахнет. Потрудитесь извиниться перед общим собранием. Помните, что это красные партизаны, первая опора революционной власти.

— Слушаюсь! Будет сделано!..

На общем собрании Димов заявил мостовцам, что уездный ревком вопрос о покосах решил в их пользу. Отныне половина угодий будет принадлежать им. На днях будет прислан землемер, который и установит новую границу между их и мунгаловскими наделами. Все, что находится к северу от слияния трех ручьев, будет принадлежать теперь мостовцам.

Представители Мунгаловского сельревкома, присутствующие на этом собрании, согласились с таким решением и сказали, что доведут его до сведения своего общества.

Затем выступил Челпанов и признал, что допустил ошибку. Произошла она, дескать, в результате неправильно понятого им распоряжения, а отнюдь не по злому умыслу. В завершение он поздравил мостовцев с решением дела в их пользу и просил забыть о неприятном инциденте.

После него выступил с короткой речью Горбицын. Он рассказал о той обстановке, которая создалась в Приморье, где собрались остатки всех белогвардейских войск. Заявив о неизбежности новой схватки с ними, он призвал мостовцев быть бдительными и зорко стоять на страже революционных завоеваний, мирным трудом крепить свою народную демократическую республику.

Вернувшись домой, Семен и Симон рассказали мунгаловцам, чем кончилась история с дальними покосами Казаки снова пошумели, покричали и на этом успокоились.

Но на этом дело не кончилось. Прошло три недели, и у мостовцев сгорело четырнадцать зародов сена, поставленного на казачьих лугах. Заподозрили, конечно мунгаловцев. Семен, боясь, что в отместку мостовцы пожгут сено у них, приложил все силы, чтобы найти виновных. В поселок приехали работники уголовного розыска и Челпанов, по так и не обнаружили, чьих рук это дело.

В уезде это расценили, как вражескую провокацию, целью которой было поссорить крестьян с казаками. Димову снова пришлось поехать в Мостовку, и долго убеждать разъяренных мостовцев не таить зла на мунгаловцев, а иметь в виду, что тут действуют враги новой власти. Они сеют в народе смуту в гот момент, когда белые готовятся к новому походу на ДВР. Но только после того, как он пообещал оказать денежную помощь пострадавшим, мостовцы успокоились и дали слово не предпринимать ничего такого, что обострило бы до крайности отношения не только между двумя селами, а всеми крестьянами и казаками.

Однако и после этого нашлись люди в обоих селах, которые упорно настраивали своих земляков против другой стороны.

За границей о вражде мунгаловцев и мостовцев узнали все до мельчайших подробностей. Рысаков при встрече с Каргиным сказал ему:

— Любопытные дела творятся в Совдепии. Слышали вы о расправе ваших мунгаловцев с мостовцами?

— Нет. А в чем дело?

Рысаков подробно рассказал ему обо всем и тут же доверчиво сообщил:

— Это дело тех, кто сотрудничает с нами и ждет нашего выступления. Думаю, что дальше мы услышим еще более интересные новости. Наши друзья — очень умные люди. Они еще заставят вчерашних партизан воевать друг с другом.

21

Над сопками левого берега дымно горел багряный закат. Дула порывистая низовка. Под яром шумела и плескалась Аргунь, дыбились белогривые волны.

Одетый в стеганую тужурку, Каргин выжигал на своем небольшом гумне полынь и крапиву. Чтобы огонь не перекинуло в чужие дворы и огороды, он неотступно ходил за ним с метлой в руках.

Занятый своим делом, он не заметил, как к плетню гумна тихо подъехал всадник на сером тонконогом коне. Это был сутулый, средних лет мужчина с холодными и внимательными глазами, с веснушчатым, не поддающимся загару лицом. На нем была кожаная куртка и такая же фуражка с опущенным на подбородок ремешком. Он молча наблюдал за Каргиным, пока его не выдал сердито всхрапнувший конь.

Каргин вздрогнул и обернулся.

— Бог на помощь! — приветствовал его незнакомец так, словно отдавал команду самому господу богу.

«Из офицеров!» — сообразил. Каргин и невольно подтянулся. Называя его по имени и отчеству, незнакомец сказал:

— На одну минутку попрошу вас ко мне.

Озадаченный Каргин подошел, поздоровался.

— Здравия желаю! Чем могу служить?

— Я живу у Рысакова. Будьте любезны сегодня вечером явиться ко мне. Не удивляйтесь… Верность и мужество!..

— В какое время явиться?

— Сразу, как только стемнеет. Скажите, что к Георгию Николаевичу.

Незнакомец поднял воротник тужурки, втянул голову в плечи и поехал по пустынному проулку к обнесенному высоким тыном рысаковскому дому.

В десятом часу Каргин уже стучался в закрытые наглухо ворота Рысакова.

— Кто тут? — спросил сразу же басовитый голос, и Каргин понял, что дом охраняют.

— К Георгию Николаевичу.

Загремел железный засов, и приоткрылась сделанная в одной из створок ворот узенькая калитка. Не то часовой, не то привратник с винтовкой на ремне пропустил Каргина, захлопнул калитку и повел его к крыльцу, на которое падал скудный свет из одного не закрытого ставнем окна. В глубине двора Каргин увидел два тусклых пятна света, прижавшихся к самой земле, и догадался, что там стоит землянка.

Дом разделялся на две половины высокими просторными сенями. Их едва освещала настенная лампешка, у стен стояли мешки с мукой, на которых лежали казачьи седла.

— Иди вот сюда, — показал ему на дверь справа привратник, оказавшийся дюжим молодым казаком в зеленом дождевике, надетом поверх стеганки.

Каргин открыл дверь и оказался в небольшой прихожей. У столика с лампой сидел белокурый и круглощекий юноша, в котором сразу можно было угадать хорошо вышколенного адъютанта, хотя и был он в штатской одежде. Он вскочил на ноги, спросил:

×
×