Часовщик из Эвертона

— Жаловаться не приходится, — отвечает он чаще всего.

И это правда: никаких жалоб на сына у него нет. Бен никогда его не огорчает, у них не бывает ссор. Гэллоуэю редко случается выговаривать сыну, а если до этого и доходит, то разговор у них получается спокойный, настоящий мужской разговор.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

— До субботы?

— До субботы.

Они видятся раз десять в неделю, например, на почте, куда ходят в одно и то же время за корреспонденцией. У Гэллоуэя есть табличка, которую он вешает на дверь, когда нужно отлучиться по делам или забежать домой: «Скоро приду».

Встречаются они и в гараже, и у продавца газет. Но все равно, в субботу вечером прощаются всегда одинаково:

— До субботы!

Еще футов тридцать, пока Гэллоузй идет по переулку, ведущему к Главной улице, его преследует едкий табачный дух; почти все окна уже темны, и лишь из двух домов доносится репортаж о соревнованиях по боксу.

Сколько ему идти до дому? Минут шесть? Да, не больше. Сейчас открыт только ресторанчик «Старая харчевня» на краю городка, и его красно-зеленые огни наводят на мысли о всевозможных марках пива и виски.

Он прошел мимо парикмахерской, обогнул дом и уже у самых дверей вдруг сообразил, что в окне у них нет света. Он не заметил, в какой именно момент поглядел на окна, но был совершенно уверен, что скользнул по ним взглядом по привычке, как всегда, когда возвращался вечером. Он. настолько привык видеть освещенное окно, что и не думал об этом.

А сейчас, подходя к лестнице, он убежден, что в окне темно. Сегодня нет ни танцев, ни вечеринки, задержаться Бену негде. Гэллоуэй поднялся на несколько ступенек и понял, что темно во всей квартире: из-под двери не пробивается полоска света.

Может быть, Бен вернулся рано и лег спать? Кто знает, вдруг мальчику нездоровится?

Гэллоуэй повернул ключ в замке и, толкнув дверь, позвал:

— Бен!

Звук его голоса прокатился по комнатам, и Гэллоуэю стало ясно, что в квартире никого нет, но, не желая в это верить, он включил свет в спальне и пошел в комнату сына, повторяя как можно естественней:

— Бен!

Нельзя было обнаруживать тревогу: если Бен дома, если он действительно спит, то, скорее всего, глянув изумленно и недовольно, спросит:

— Ну, что еще?

Ничего, ровным счетом ничего. Да и что может случиться? Нельзя показывать, что тревожишься, особенно мальчику, который у тебя на глазах превращается в мужчину.

— Ты здесь?

Гэллоуэй попытался заранее улыбнуться, словно сын уже смотрел на него. Но Бена не было. В комнате никого. Кровать не разобрана. Может, сын, как иногда бывало, оставил записку на столе?

Записки не оказалось.

Вывеска кинотеатра через дорогу уже погасла. Второй сеанс кончился добрых полчаса назад, последние машины разъехались. Возвращаясь от Мьюзека, Гэллоуэй не встретил ни души.

Всего два раза в жизни Бен приходил домой после полуночи, не предупредив отца. Оба раза Гэллоуэй ждал его, сидя в кресле, не в силах ни читать, ни слушать радио. И только услыхав на лестнице шаги сына, хватался за журнал.

— Прости, я опоздал.

Бен говорил небрежно, как бы не придавая происшедшему значения. Наверно, ждал нагоняя, попреков? Дейв ограничился тем, что сказал:

— Я же беспокоился.

— Да чего обо мне беспокоиться? Просто ехали с Крисом Гиллиспи в его машине, а она сломалась.

— Почему не позвонил?

— Поблизости не было ни одного дома, и нам пришлось чинить самим.

Это случилось в начале зимы. Во второй раз — между рождеством и Новым годом. Бен, поднимаясь по лестнице, шумел больше обычного, а войдя в комнату, прятал глаза и явно старался держаться подальше от отца.

— Прости, друг один задержал... Ты почему не лег?.. Чего ты все за меня боишься?..

Отец не узнавал его голоса: впервые в сыне появилась какая-то отчужденность, почти агрессивность. Поза, жесты — все было чужое. Гэллоуэй тогда сделал вид, будто ничего не замечает. На следующий день, в воскресенье, Бен проспал все утро тяжелым сном и вышел на кухню с землистым цветом лица.

Отец ждал, пока он позавтракает, и изо всех сил притворялся, что ничего не произошло, но в конце завтрака не выдержал:

— Ты вчера выпил, да?

Такого еще не бывало. Между отцом и сыном всегда существовало доверие, и Дейв не сомневался, что мальчик ни разу не брал в рот спиртного.

— Не ругай меня, па...

Помолчав, Бен добавил глухим голосом:

— Ты не волнуйся. Теперь-то мне больше не хочется. Просто стыдно было отставать от других. А сейчас и думать об этом противно.

— Правда?

Бен улыбнулся и, встретившись глазами с отцом, повторил за ним:

— Правда.

С тех пор, с декабря, сын ни разу не пришел домой позже одиннадцати. Вернувшись от Мьюзека, отец всегда находил его перед телевизором: Бен смотрел субботнюю передачу о боксе, обрывки которой только что доносились до Гэллоуэя в переулке. Бывало, они досматривали соревнования вместе.

— Есть хочешь?

Отец шел на кухню, делал сандвичи, приносил два стакана холодного молока. Открыв окно, чтобы сразу услышать шаги сына, Гэллоуэй уселся в то же самое кресло, в котором ждал Бена раньше. С улицы потянуло холодом, но закрывать окно он не стал. Подумал, что надо бы надеть пальто, но тут же отказался от этой мысли, чтобы не напугать Бена.

В первый раз сын вернулся в двенадцать, во второй — почти в час. Гэллоуэй выкурил сигарету, вторую, еще одну, нервно, сам не замечая, что делает. Включил телевизор — экран засветился, но изображения не было: все программы, которые принимал Эвертон, уже кончились.

Он не метался по комнате, хотя внутри у него все ныло от напряжения, а замер в кресле, глаз не сводя с дверей, дрожа от озноба, путаясь в мыслях. Так прошли три четверти часа. Потом он встал, внешне по-прежнему спокойный, и снова пошел в комнату сына.

Он не стал включать лампу, даже не подумал об этом, и комната, куда свет проникал только из спальни, показалась ему какой-то призрачной, особенно — смутно белевшая кровать, в ней было что-то трагическое. Казалось, Гэллоуэй уже знает, что ищет и какое открытие его ждет. На коврике валялись грязные ботинки, со спинки стула свисала рубашка.

Значит, вечером Бен забежал переодеться. Одежда, которую он носил по будням, была брошена в угол, рядом лежали носки. Дейв медленно открыл стенной шкаф, и ему сразу бросилось в глаза, что чемодана нет. Обычно он стоял на полу, под одеждой, висевшей на плечиках. Гэллоуэй купил сыну чемодан два года назад, когда они ездили вместе на мыс Код, с тех пор он так и стоял без дела.

Утром чемодан еще был на месте — в этом Гэллоуэй уверен: он сам каждый день убирает квартиру. И только два раза в неделю, по вторникам и пятницам, на несколько часов приходит прислуга, чтобы сделать основательную уборку.

Итак, Бен пришел домой, переоделся в выходной костюм, взял чемодан и ушел, не оставив записки. Странно: Гэллоуэй не слишком удивился, словно давно уже, если не всегда, жил в ожидании катастрофы.

Наверно, он просто гнал от себя дурные предчувствия. Медленно, очень медленно, словно пытаясь отсрочить беду, он открыл дверь в ванную — она у них общая — и включил свет. На стеклянной полочке не хватало бритвы: электрическая бритва, которую он подарил Бену на прошлое рождество, исчезла. Не было ни расчески, ни зубной щетки в стаканчике. Бен взял даже зубную пасту.

Из вечно открытого в ванной окошка потянуло сквозняком, на окнах вздулись шторы, на телевизоре зашелестела газета. Гэллоуэй вернулся в гостиную, затворил окно, прижался лбом к оконному стеклу и на мгновение застыл, глядя на улицу.

Он чувствовал себя разбитым, словно после долгой ходьбы; руки и ноги его не слушались. Хотелось упасть ничком на кровать, уткнуться в подушку и говорить, говорить с Беном. Но разве это поможет?

Оставалось узнать еще кое-что, и сейчас он это узнает. Дейв не спешил — незачем было. Он даже надел демисезонное пальто и шляпу: ему стало зябко. Взошла луна, почти полная, сверкающая; небо было словно бездонное море. Весь первый этаж дома со стороны двора занимали гаражи; Гэллоуэй направился к своему, вынул из кармана связку ключей, вставил ключ в замок.