Песни черного дрозда (сборник)

— Значит, и тебе удружил Молчанов? — спросил ветеринар, которого все звали Николаичем.

— И меня, будь он трижды… — Тут охмелевший Циба страшно скрипнул зубами, а лысина его покраснела.

— Все мы лесником обиженные, — сказал парень в гипсе.

— Ну, а если так… — Ветеринар вдруг по-стариковски печально вздохнул и стал рассматривать стакан с водкой на свет.

Все задумались. И было в этом молчании что-то очень страшное, как минута перед вынесением приговора.

— Слушай, Миша, а он где живёт? — поинтересовался хозяин дома.

— Сосед мой, через шесть дворов усадьбы наши.

— Ай-я-яй, такой плохой человек, и так близко!

Никто не засмеялся, даже не улыбнулся. Циба мгновенно понял, куда пошёл разговор, и струсил. Хватит с него одного раза — когда привёл он их к лесному домику и нарвался на пса. Все прочее — без него.

Николаич пристально посмотрел на Цибу и ещё раз вздохнул. Да, не тот мужик этот пчеловод. Трусоват. Он сказал:

— Мы к тебе приедем как-нибудь, Михаил Васильевич. По весне, что ли. Потолкуем, посмотрим, как он там, Егор-то Иванович, что делать хочет будущим летом.

— Милости просим, пожалуйста, я завсегда… — Циба даже руками всплеснул от радости. — Приезжайте, други, тогда и решим.

Все это вспомнилось, когда Циба лежал на камне у Желобного и смотрел на огромную и благодушную медведицу. Весна. Скоро прикатят друзья с юга. А тут и находка объявилась. Чего медлить? Брать, пока добыча рядом.

Он откопал винтовку, осмотрел и перепрятал её у Желобного, поближе к месту возможных боевых действий.

И стал следить за Молчановым.

Зимой у лесника хлопот меньше, и Егор Иванович чаще бывал дома. Исправил кое-что в хозяйстве, раза три выезжал, как он выражался, «поубавить волков» или сопровождал неутомимого зоолога. Вечерами Циба часто видел его в окошко, лесник сидел с книгой. Кажется, он любил читать вслух, а жена, Елена Кузьминична, любила слушать.

Циба старался не попадаться ему на дороге, а если встречался, то делал над собой усилие и радушно здоровался: пусть не думает, что камень за пазухой.

Но когда повеяло теплом, Молчанов стал отлучаться чаще, говорили, что завозит он соль наверх, тропы звериные просматривает, ещё по глубокому снегу молодняк подсчитывает. Дел у него прибавилось. Но все ещё не уходил надолго, как летом, ведь тогда он месяцами домой не заглядывал.

Сын на каникулы к Молчановым не приехал. Это случилось первый раз за все школьные годы. Елена Кузьминична объясняла поселковым женщинам:

— Александр наш на курсах в Сочах устроился, там проучился две недели, вот пишет, что про горы им рассказывали, как, значит, туристов водить. Похоже, себе на лето заработок присматривает.

— Он что же, в институт не хочет? — интересовались соседки.

— Уже, уже и отец дал согласие. Да ведь кто их, нынешних-то молодых, разберёт! Сегодня так, завтра этак. Ветер ещё в голове.

И все согласились: да, ветер. Молодо — зелено. А что дело себе нашёл вместо каникул, за это и похвалить можно. Серьёзный, значит.

Когда Циба объявил по всему посёлку насчёт аптечных трав, Молчанов увидел его и спросил:

— Слышал, что ты, сосед, опять в лес решил податься? Так вот, чтобы нам не ссориться ещё раз, предупреждаю: не вздумай ружьишком баловаться. Если узнаю, пеняй на себя, Миша. Понял? Травка — пожалуйста, но в заповедник ни на шаг, травки и поблизости много.

У Цибы даже в животе похолодело.

— Дядя Егор, да если я в руки возьму! Вот чем хошь побожусь…

— Ну-ну, не клянись, твоё слово как пушок с одуванчика, легковесное. А в общем, заруби себе на носу. Если другом-товарищем в лес идёшь, милости просим. А коль со злодейством каким, тогда спуску не жди, в тюрьму сядешь. Рыльце-то в пушку, я про Самура помню.

Михаил Васильевич сделался осторожным, как рысь. Целую неделю следил за соседом — когда уходит утром, надолго ли, когда возвращается вечером, где ходит, один ли ходит, и часто ли служебная тропа заводит его на Желобной. Он решил выбрать такой день и час, чтобы выстрел его отдался лишь в собственных ушах и никем больше не был услышан. Тогда порядок. Мясо он засолит на месте или — ещё лучше — закопает в один из снежников, оставшихся в глубоком ущелье. Как в холодильнике, там оно долго не пропадёт.

В свежий и ветреный день Молчанов чем свет вышел из дома. Циба уже караулил его. Рюкзак набит сверх меры, значит, и палатку взял, котелок сбоку прицеплен, ну и карабин, как всегда, поперёк груди, чтобы руки поудобней положить. Полная экипировка. Это в далёкий путь. Счастливой дороги, сосед!

Не веря в свою удачу, Михаил Васильевич скрытно проводил лесника до кладки через реку и убедился, что Молчанов отправился в зубровые рощи. Туда от Камышков километров семь, если считать обратно — все пятнадцать, значит, к вечеру он ни за что не вернётся, и у Цибы есть полная возможность осуществить сегодня задуманное. Со своим дружком — шофёром из станицы Дубомостской — он уже договорился: тот отвезёт полтуши в столовую, где у него приятель повар, а полтуши они поделят между собой.

Не прошло и часа, как Циба снарядился. Он тоже взял рюкзак, укрыл голову старенькой кепочкой и деловым шагом прошёлся по всем Камышкам, с готовностью объясняя встречным, что пошёл вверх по реке, где обнаружил много ландыша и лечебного корня. Он и впрямь пошёл по дороге на верховой посёлок мимо старой, ныне заброшенной узкоколейки, свернул на неё и поднялся по горе, а потом скрылся в пихтовом лесу и стал спускаться обратно к Желобному. В общем, запутал след.

К берлоге подкрался уже на вечерней заре. Самое время. Ветер утих, в лесу сделалось тихо-тихо и немного таинственно, острее запахло смолой, тополевыми почками, распаренным мхом. Молодые листья, ещё прозрачные на свет, упрямо тянулись к небу, радуясь его голубизне, влажному воздуху и обилию света. Черешки их, наполненные соками земли, упруго и напряжённо поддерживали волшебные пластиночки, в глубине которых совершалась сейчас самая великая тайна природы: из света, воды и солей составлялось живое органическое вещество — основа всей жизни на земле.

Птицы закончили программу дневного концерта и деловито устраивались на ночь: чистили пёрышки, прилаживали к почти готовым гнёздам то пушинку из собственного оперения, то свалявшийся клочок оленьей шерсти, найденный на земле. Лишь один зяблик, забравшись на самые верхние ветки бука, никак не мог остановиться и продолжал посылать в лес весёлые «уу-зу-цу-зун, уу-зу-цу-зун».

Пониже весёлого зяблика, в густой лещине, сидел ещё один азартный певец — серенький королёк, похожий на воробья, но с кокетливым хохолком на голове. Он был спокоен и несколько флегматичен — похоже, уселся уже основательно, на всю ночь, и мог бы помалкивать, но в маленьком сердце его, не остывшем от счастья, все ещё оставался запас непропетых весёлых звуков, и он заводил очень звонким, трепещущим голоском своё: «Тур-лы, ру-лы-ра-ра-ра-а…», а потом, поднатужившись, брал октавой выше: «Юр-лы, ур-лы, ра-ора!…» Но все реже и реже, пока окончательно не устал. Тогда втянул шею и, нахохлившись, заснул. Лес совсем затих и притаился. Но он жил.

Циба ничего этого не замечал. Прелесть весеннего обновления не трогала азартного охотника. Он весь был во власти одного желания. Напротив, тишина леса раздражала Цибу. Будь ветер посильнее, как утром, тогда в лесу шумно и за триста метров никакого выстрела не услышишь. А сейчас эхо отбросит звук очень далеко. Однако отступать он уже не мог и не хотел.

Охотник подкрался к берлоге, обошёл её и уселся выше, метрах в пятидесяти. Он даже услышал лёгкий запах зверя. Но медведка не показывалась, видно, гуляла со своими чадами. Циба выбрал камень, положил на него винтовку и сильно потёр глаза, чтобы не застило. Теперь только ждать. Мимо не пройдёт.

Медведица шла домой неторопливой поступью довольного и уставшего зверя. По сторонам её, в метре от задних ног, переваливались тоже уставшие и потому притихшие медвежата. Они почти не баловались, лишь когда сходились на тропе бок к боку, то оскаливались и угрожали друг другу. Но тотчас же расходились в разные стороны, не находя сил даже для братской игры.