Очарованный остров. Новые сказки об Италии

Море было восхитительным — с трудом он спустился по камням и погладил воду. Вода показалась ласковой, но своенравной.

Вблизи две стоящие в клокочущей, вскипающей воде скалы смотрелись еще более таинственно.

Всякую секунду казалось, что вот-вот из-за ближайшей скалы появится лодка с не чаявшими добраться до суши путниками и вид их будет необычен, а язык невнятен. Или дозорный корабль с недобрыми людьми, которые, увидев досужего гуляку на берегу, тут же выстрелят в него из лука. Или вынесет волной мертвое тело — то ли большой рыбы, то ли человека… или большей рыбы, съевшей человека… или человека, уже накормившего собою малых рыб и оттого потерявшего лицо — ну, хотя бы часть лица.

Он заметил тропку, ведущую на скалистую возвышенность, откуда, кажется, имелся удивительный вид.

Он пошел по тропке, изредка с легкой опаской вглядываясь в море, клокочущее внизу.

«Будучи пьяным, тут несложно сорваться и убиться насмерть», — подумал он с непонятным ему самому удовольствием.

Чувство, возникшее в нем, было странным: поднимаясь по тропке, чтобы в одиночестве поздороваться с утренним морем, — он шел будто бы на суд, где его могли осудить на смерть, а могли одарить необычайно и щедро.

Наконец он поднялся и смог как следует рассмотреть скалу — ту, что стояла посреди воды. В скале, в самом центре ее, был сквозной проход, расщелина — из этой расщелины ежеминутно чем-то навек возмущенная вырывалась вода… после недолгого затишья начиналось бешеное бурление, и, нагнанная новой волною, снова вырывалась из расщелины яростная пена.

Он смотрел на это долго — быть может, полчаса, а может быть, и дольше.

На воду нельзя было насмотреться.

Эта вода являла собой бездну. В эту воду ушли тысячи и тысячи героев. В этой воде сгорели боги со всеми их чудесами и колесницами. В этой воде растворились нации и народы. И лишь она одна осталась неизменной и гнала сама себя в эту расщелину с одной стороны, чтобы в пенной, животной, белоснежной ярости выкатиться с другой.

И так тысячи лет.

Хотелось приобщиться к этой неизменности или хотя бы попытаться почувствовать ее ток.

Вышедшее солнце было сладким и медленным — от него шло тепло, как от лимонного пирога, только что вынутого из печи.

Он снял куртку и затем свитер.

Подумал — и стянул майку.

Нет, ему было не холодно. Он разогрелся, пока спускался через лес к морю, а затем — когда вновь забирался по тропке сюда. К тому же — солнце…

Бросил одежду и улегся на нее, трогая руками камни.

Закрыл глаза.

Бешеная вода внизу, медленное солнце сверху, он посередине, со своей душою и своей кровью.

Он старался не думать, и у него получалось.

Кажется, тут, в этой бескрайней благости, не хватало только его, чтоб всему миру обрести единый ритм.

Без него светило поднималось непонятно зачем, чайки кричали неясно про что, море бесилось само по себе, скалы дичали.

И лишь он — принесший сюда 36,6 градуса своего тепла, свое глупое, незагорелое человеческое тело, — именно он заставил все вокруг стать единым и нерасторжимым.

Так ему казалось, пока он лежал с закрытыми глазами и пытался, не поднимая век, понять, где сейчас находится солнце — там ли, где он оставил его, закрывая глаза, или уже совсем в другом месте.

Случившееся далее было почти необъяснимым. До моря, шумевшего где-то внизу, было не меньше десяти метров — он так и не понял, как оно могло исхитриться и достать разнежившегося, полураздетого человека — его.

Но все случилось так, как случилось: в одной мгновение на него, словно бы в шутку, обрушилось литров тридцать воды: так одна из волн расчесала его своим пенистым, тяжелым гребнем.

Он вскочил, ошарашенный — не успев толком испугаться, — и тут же захохотал над собой.

Это воистину было смешно: разле-е-егся, размечта-а-ался, залип… Дурак! Самоуверенный дурачина!

Вся его одежда была сырая. Брюки такие, будто их только что стирали. Свитер, на котором, между прочим, лежал — и тот хоть отжимай. Он, кстати, попробовал отжать, и это оказалось бесполезным: вода пропитала каждую его шерстяную нитку, свитер стал вдвое, а то и втрое тяжелее.

Он перегнулся и глянул вниз, на воду — она по-прежнему была далеко, и ничего в природе не могло объяснить эту веселую шутку над человеком.

— Хорошо еще море не слизнуло тебя целиком! — воскликнул он вслух и снова захохотал.

Это было счастье.

* * *

Он возвращался в гостиницу, преисполненный радости.

Несколько раз оглядывался на море: «Ужо я тебе! — смешно грозил он. — Ужо я тебе!»

Море не обращало на него никакого внимания.

Свитер, который он повязал на пояс, был тяжел как доспехи.

Куртку он надел на голое тело.

Тело было соленым.

Солнце вставало все выше.

Он так торопился, что потерял свою гостиницу, прошел куда-то дальше и некоторое время озадаченно озирался.

Показалось, что все отели на одно лицо: крыши, заборы, калитки — нет разницы.

Успокоил сердцебиение, сделал сорок шагов назад — и нашел.

Надо было успеть все сделать, пока не высохло море на коже и не выветрился запах соленой воды в волосах.

Ботинки вместе с носками он снял в коридоре и оставил там. Подумав, там же, прямо на пол, бросил свитер и майку.

В одних джинсах беззвучно вошел в номер.

Она проснулась через несколько минут — розовая и полная влаги, как только что сорванное яблоко.

Ее маленькие, красиво и точно прорисованные губы обрели цвет, и виднелись маленькие зубки, всегда очень белые, и маленький язык во рту — тот самый язык, который… впрочем, ладно, — что тут говорить, он давно уже выучил наизусть и ноздри, маленькие, как у куклы, и мочки ушей, прохладные и тоже до смешного маленькие, и линию лба, и родинку на виске, и сам висок, и шею, и улыбку, которую он подстерегал каждое утро, как охотник в засаде…

Она проснулась и улыбнулась, глядя на него. Вот улыбка — лови, охотник.

Он как раз завершал свои дела.

— Посмотри, я все нормально уложил? — спросил он и поставил ее сумку возле кровати.

В сумке, вразброс, смятые и спутанные, лежали ее вещи, она успела оттуда вытащить только халат, он запихал его обратно и сгреб все то, что она непонятно когда успела разложить в ванной, — эти ее щетки, тюбики, флаконы и помады… заодно бросил пять или шесть брикетиков с мылом, которые уже лежали в номере — а вдруг пригодятся: измажется где-то, нужно будет вымыть руки, а он уже позаботился.

— Одевайся скорей, — торопил он шепотом.

Пальма за окном раскачивалась на ветру.

— Скоро паром, тебе нужно успеть, чтобы уехать, — повторял он, а она все улыбалась, предчувствуя игру; только что это за игра — никак не понимала и даже, будь что будет, чуть высвободила ногу из-под одеяла — эта нога точно должна была поучаствовать в игре, теплая, нагретая, сочная, голая, в нежнейшем пушке нога.

Он заторопился, чтобы не обратить внимание на эту ногу и не отвлечься, и поэтому склонился к ее лицу, по пути увернувшись от раскрывшихся навстречу губ, и прошептал на ухо:

— Я больше не люблю тебя.

Андрей Рубанов

Жабры жаждут

Вышли в два часа ночи.

Море выглядело нелюбезно. Но сила, энергия, дикая воля ощущались даже сверху, со скал.

Сухопутный человек угадывает большую воду издалека. Шагает по улице — и вдруг накрыло, запахло: вот за этим углом, за поворотом сейчас откроется простор, и соленый ветер ударит в лицо.

К берегу — круто вниз — вела пробитая в камне дорожка: извилистая, но аккуратно оформленная. Где надо — перильца, где надо — ступеньки. Через равные промежутки — фонари, они нас особенно радовали: в темноте мы с Семеном сломали бы здесь шеи через три минуты после начала похода.

Ночь была хороша, соленая, жирная ночь итальянского юга, — цепляй ножом и намазывай на хлеб. Если умеешь.

Пока шли, море понемногу раздвигалось, переставало быть декоративным. Неопределенный шум расслоился на отдельные звуки: вот накатило, вот ударило и взорвалось пеной, вот зашипело и отхлынуло.