Очарованный остров. Новые сказки об Италии

— Ты разочарован?

— Я счастлив.

— Я тоже, — ответил Семен и деловито предложил: — Женам скажем, что все получилось. Море теплое, ласковое. Дух Тиберия на месте. Вышел из дыры в стене и рассказал, как было дело. Иисуса не убивал, с мальчиками не спал, историки наврали…

— По-моему, женам все равно, — сказал я. — Они в шоке.

— Ничего страшного, — небрежно ответил Макаров. — Это полезный шок. Я своей сразу сказал: «Беру только самое необходимое. То есть тебя и деньги». Собралась за двадцать минут.

— Моя — за пятнадцать, — сказал я.

Когда вернулся в номер, она еще спала.

Будить не стал. Для мужчин, которые будят своих женщин, в аду есть особое место.

Спящая, она выглядела олицетворенной безмятежностью. Расслабленные, как бы мраморные, губы, щеки, веки.

«Слишком красива для меня», — подумал я в сотый раз.

На кухне ее московской квартиры долгое время висела большая фотография ее самой, закрывшей глаза и наблюдающей сны; снимок, разумеется, сделал один из моих предшественников, я не спрашивал, кто именно.

Сон был одной из ее многочисленных религий.

Впоследствии, повинуясь сложному импульсу, она убрала со стены фотографию себя спящей. Я не спросил зачем. Мне нравилось самому ее разгадывать.

Когда вернулся из душа — она уже сидела, подложив под спину обе подушки, вооруженная записной книгой и авторучкой: записывала сновидения.

— Искупался? — спросила она, не поднимая глаз.

— Нет, — сказал я. — Море злое. Холодно. Камни везде.

Посидели на берегу и пошли в развалины.

— Ловить дух Тиберия?

Я открыл дверь на балкон, впустил запахи моря и капель росы, испаряющейся с листьев лимонных деревьев.

— Что-то было. Слабое, короткое. Наверное, надо было просидеть там ночь. Чтобы пережить все стадии. Закат, потом полночь, предутренний мрак — и восход солнца. Духи любят терпеливых.

Она не ответила — углубилась в записи. За полтора года я так и не привык к тому, что она живет сразу в нескольких слоях: реальное, полуреальное и совсем нереальное в равной степени поглощали ее, она перемещалась из одного уровня в другой мгновенно.

Много лет я был убежден, что с такими женщинами невозможно жить, и вдруг выяснил, что ошибался.

Она захлопнула свою инкунабулу и подняла насмешливые глаза.

— Ты, наверное, сейчас думаешь: «Какой я продвинутый! Все еще спят — а я уже на ногах… весь остров обошел… Встретил рассвет в развалинах дворца тирана…»

— Может быть, — ответил я. — Наверное, если всех людей, сколько их есть, примитивно поделить на продвинутых и непродвинутых, то я, наверное, все-таки попаду в первый разряд…

Она засмеялась и снова погрузилась в постель, как в волну, намереваясь, видимо, еще подремать, и провозгласила:

— Вот! Это твоя ошибка. Ты пещерный человек. Олдскул-мэн. Если ты продвинут, то по-своему. По-пещерному. Вылез дикарь из норы, кинул пару понтов — и скорей обратно в нору! Сел и гордится. Вот я крут! Вот я силен! Захотел — подхватился и в Италию полетел в зимней куртке! Давай звони — сегодня твоя очередь заказывать завтрак.

— Знаешь, — сказал я, — когда Тиберий был молодым, император Август приказал ему развестись. И женил вторым браком: на своей дочери Юлии. А еще позже развел и со второй женой. Кстати, заочно: Тиберий завоевал Армению и Польшу, но потом оставил карьеру и уехал из Рима в Грецию. Юлию с собой не взял.

— Он не любил ее?

— Он тосковал по Агриппине. Однажды встретил ее случайно — и так посмотрел, такой взгляд бросил, что Август мгновенно приказал женщине уехать из Рима…

— И что в этом такого?

— Август контролировал половину населения планеты. И еще успевал разбираться в чужих взглядах! Наверное, это был самый знаменитый взгляд мужчины на женщину в истории человечества.

— Ничего особенного, — сказала она. — Это ведь написал какой-то историк?

— Светоний.

— Ну так ему же надо было сделать увлекательно. Чтоб не только всякие сушеные ученые читали книгу, но и обычные люди. Женщины тоже. Вот он и вставил душещипательную легенду между рассказами о славных подвигах…

— Тиберий, — возразил я, — не совершил славных подвигов. Он был угрюмый и рациональный мужик. Крепкий хозяйственник.

— Поэтому он тебе нравится. Ты такой же. Угрюмый и рациональный. Звони. Тебе надо поесть.

Кофе пил на балконе.

Через час надо было освободить номер, а через четыре часа — сесть в самолет.

Дышал легкими, жабрами, всей кожей. Даже, наверное, глазами. Воздух был хорош. В Москве такого нет.

Герман Садулаев

Жизнь на Капри

— С тех пор как я узнал Наоми, земные женщины мне совершенно неинтересны.

В зале ожидания чистого, ровного, серого до блистательной синевы, отлаженного как часы, идеального, как преддверие рая, аэропорта одной из европейских столиц сидели двое мужчин, старый и молодой. Они сидели за столиком в кофейне зоны отлета, перед ними стояли чашки с чем-то вроде кофе: такой формальный заказ делают для того, чтобы официант отвязался и не мешал разговаривать. Разговаривал старый, молодой слушал.

Старому было на вид хорошо за сорок. Он был одет в синие штаны необязательного покроя и в белую рубашку-поло, расхристанную на все пуговицы. На ногах, одна из которых была закинута на другую, красовались мягкие фиолетовые туфли, слегка поношенные или искусственно состаренные: есть модели обуви, которые специально делаются так, чтобы их возраст было невозможно определить. Сам мужчина был поношен изрядно, и, кажется, вполне естественным образом — течением лет. Особенно потасканным выглядело его лицо, обожженное средиземноморским загаром, украшенное морщинами и едва заметными рубцами на лбу. Щетина на подбородке была трехдневной, но, может, и недельной, однако аккуратно подстриженной до стандарта трех дней. В общем, он выглядел как бывалый яхтсмен. Или как человек, который старается выглядеть как бывалый яхтсмен, и ему это удается.

Молодой был едва тридцати лет. Одет в костюм — итальянский или вроде того, светлую рубашку в тонкую полоску, рукав виднелся на два пальца из-под обшлага, галстук на тон ярче костюма, ботинки черные. Верхняя пуговица рубашки была расстегнута, а узел галстука ослаблен. У молодого были слегка полноватые, розовые от природного румянца щеки, губы цвета недозрелой вишни были припухлые, но в меру, а шея белая как молоко.

Широкий нос, узкие губы и общая непропорциональность в чертах лица отличали старого. Его можно было назвать некрасивым, если бы не глаза. Глаза у него были крупные и словно бы затянутые дымчатой поволокой. Про такие глаза говорят: печальные и умные как у собаки. Есть женщины, которые влюбляются в одни только такие глаза, не обращая внимания на прочую внешность. Наверное, им кажется, что такие глаза не могут принадлежать человеку расчетливому и циничному, а свидетельствуют, напротив, о тонкой душевной организации. Видимо, дело в особом строении сетчатки.

Молодой был внешне милым, симпатичным, но без излишней слащавости, которая только портит мужчин. Красота его была не точеной, не писаной, но простой и природной красотой свежести и здоровья. Вот только глаза сидели глубоко и были мелковаты, что создавало впечатление одномерной натуры, почти всегда, впрочем, обманчивое.

Трудно сказать, что могло связывать двоих мужчин. Едва ли это была случайная встреча в аэропорту. Не были они похожи и на привычных друг к другу родственников или давних знакомых. Можно предположить, что между ними были деловые отношения и старый был старшим партнером в бизнесе, а молодой младшим; причем совсем не обязательно согласно размеру пакета акций, а может, и вопреки размеру пакета акций, но из-за возраста, опыта и личных качеств каждого. Иногда в такой ситуации старший становится не только в деле, но и в жизни доброжелательным наставником младшего.

Молодой выглядел несколько растерянно и удрученно, как если бы у него была какая-то личная неурядица, обычная для его возраста: несчастная любовь или иные романтические переживания. А старый рассказывал молодому историю из своего личного опыта или придуманную, но поданную как история из личного опыта, рассказывал в дидактических целях и в качестве дружеской психотерапии. От старого и прозвучала эта первая странная фраза. И все дальнейшее повествование.