Юдифь

Так и стали для меня самыми радостными дни, когда я получала возможность уединиться в своей комнате, чтобы предаться воспоминаниям о счастливых и беззаботных временах, когда я жила в родительском доме, окруженная всеобщей любовью.

В доме Манассии ко мне была приставлена личная служанка.

Звали ее Шуа.

Располагать личной служанкой было признаком знатности и богатства. Лишь десять богатейших женщин Ветилуи имели личных служанок, которые прислуживали только им и не выполняли другой работы по дому или по хозяйству.

Шуа была женщина молодая, но уже опытная. Муж ее погиб несколько лет назад, сопровождая купцов в Иерусалим.

На третий день пути они подверглись нападению разбойников, которые их ограбили и убили почти всех.

Только одному человеку из всего каравана удалось пережить это побоище. Он-то и сообщил осиротевшим женщинам печальную весть о том, что товары, принадлежавшие их мужьям, исчезли, а тела и души их остались лежать в пыли, так и не дождавшись священного обряда и благословения, необходимого для перехода в мир иной.

Шуа почти никогда не говорила о своем покойном муже, но из ее скупых ответов на прямые вопросы Манассии я заключила, что особенно приятных воспоминаний о супруге у нее не осталось.

Короче говоря, моя служанка не очень-то любила рассказывать о себе, но когда дело касалось других женщин нашего города, она становилась более чем словоохотливой.

С первого же дня я поняла, что Шуа — отнюдь не то существо, которому можно доверить свои сердечные тайны. Но все-таки я могла коротать время в разговорах с ней, пользоваться ее советами в ведении хозяйства, в покупках, в приготовлении блюд для гостей с Запада или для торговцев с Востока.

Она была знающей и умелой прислужницей и с удовольствием исполняла также обязанности компаньонки.

Еще раз повторю: на первый взгляд это была идеальная служанка. И все-таки с самого начала нашего знакомства я почувствовала, что между нами не может быть более близкой дружбы.

При всех достоинствах этой женщины в ней ощущалось присутствие какой-то неясной, темной силы.

Глава седьмая

Человек может привыкнуть ко всему, даже к страданиям.

Ведь и верблюды неделями бредут по пустыне, мечтая о тени оазиса.

Так приняла я свою горькую жизнь и поддалась течению повседневности, убеждая себя, что только такая жизнь и возможна.

Проходил месяц за месяцем, но лоно мое, орошаемое семенем Манассии, оставалось бесплодной нивой.

Было похоже на то, что дом останется без наследника, что было постыдно для моего мужа. Мне же оставалось только терзаться сознанием своей никчемности.

Чем больше был страх моего супруга остаться последним в своем роду, с тем большим рвением он посещал мою постель. Как будто усилиями мужчины можно заставить Небо излить свое благословение на утробу женщины.

Никому я не могла высказать мысли, к которой я пришла в эти месяцы: я не могу зачать ребенка потому, что я его не хочу.

Я содрогалась при мысли о том, что плод чрева моего будет похож на Манассию.

Мне казалось, что я смогу забеременеть только тогда, когда с любовью приму близость моего мужа.

Я уверила себя в том, что Иегова благословит прикосновения наших тел только тогда, когда их осенит любовь.

Манассия злился, понимая, что начинает терять уважение граждан Ветилуи, и это отнюдь не возвышало его в моих глазах.

Как-то на десятом месяце нашего брака около полудня я сообщила мужу, что у меня начались крови и что семь дней я буду нечистой. Он пронзил меня холодным взглядом и в бешенстве произнес:

— Ты не можешь выполнить свой долг. Не можешь или не хочешь дать мне наследника. Навлекаешь хулу на мой дом, имя мое позоришь.

Дня три спустя, как донесла мне Шуа, Манассия говорил мужчинам на площади, что ему придется взять вторую жену, ибо он уже не надеется получить от меня наследника.

— Если он приведет вторую жену, и она ему родит сына, ты, госпожа моя, потеряешь право первенства, — говорила служанка.

— Знаю. Но я ничего не могу поделать.

— Неподалеку, за городскими стенами, живет одна знахарка. Ее травы многим помогли испытать радость материнства.

— Нет, я не стану прибегать к таким средствам. Что они такое в сравнении с благословением Небесным.

Я прекрасно знала, что могло бы означать появление в доме еще одной женщины. Если бы у нее родился ребенок, моя роль была бы сведена к положению бессловесной рабыни, которая и дыханием своим не смеет обеспокоить господина.

Но даже эта мысль не смутила меня. Я словно предчувствовала…

Не прошло и месяца, как Иегова призвал к себе моего мужа Манассию. Это случилось два дня спустя после праздника опресноков.

Печальную весть мне принес наш старший слуга Балак:

— Госпожа моя, случилось ужасное несчастье! Мы с господином измеряли луг в нашем имении. И вдруг господин Манассия рухнул на землю и тут же скончался. Теперь мы лишились хозяина, а вы, госпожа моя, остались без мужа.

Я не уронила ни единой слезинки.

По воле Иеговы с плеч моих точно свалился огромный груз, неожиданно избавив меня от бесконечной муки последних десяти месяцев.

Я не испытала и тени печали при виде мертвого тела человека, который был моим мужем.

Холодность моя была ответом на все, что мне пришлось пережить по его вине.

Ничто во мне не дрогнуло, но я постаралась достойно провести печальный обряд похорон.

Потрясенные моим спокойствием друзья нашей семьи узрели в нем силу моего духа и веру в Господа.

Снова, как и раньше, никто не догадывался, какая пустота царит в моем сердце.

В канун сорокового дня траура, ночью, случилось нечто, нарушившее мою холодность и вызвавшее прямо противоположные чувства.

Во сне мне явился на мгновение образ не оплаканного мною Манассии. Он выглядел жалким и несчастным, точно младенец, которого забыли покормить.

Он словно хотел мне что-то сказать, но не мог, потому что уста у него были зашиты.

Образ явился и исчез.

Я же проснулась вся в холодном поту. С тех пор меня стало преследовать ощущение вины.

В самом деле, я не пролила ни единой слезинки по своему мужу, как того требует обычай, я не родила ему наследника, не продлила его род, да еще и нашла свое счастье в его смерти. Сколь бесчувственной и достойной презрения показалась я самой себе во мраке опустевшей опочивальни, в доме мужчины, которого я не удостоила ни единым знаком любви.

Как посмела я отвечать высокомерием и ненавистью на его желание наслаждаться моим телом и получить от меня наследника!

Разве не оказалась я стократ бесчувственнее, чем он? Ведь я ни разу не обняла его, не сказала ему ни единого ласкового слова.

Мое каменное сердце лишило меня простой человечности, место которой заняло себялюбие.

Мне открылось, что я впала в неслыханный грех и что искупить его перед Богом я смогу лишь ценой огромной жертвы.

На сороковой день своего вдовства я встала на заре и отправилась к Храму, где в присутствии двенадцати священников дала обет в течение двух лет встречать и провожать молитвой каждый день, соблюдать пост во все дни, кроме пятницы и субботы, не носить нарядной одежды и не ходить на пиры.

О незнакомец, которому, быть может, суждено прочесть то, что я пишу без малейшего желания приукрасить или опорочить свою жизнь! Дано ли тебе понять, до какой степени смягчали и наполняли покоем мою душу, истерзанную ощущением вины, дни поста и непрерывных молитв?

В Ветилуе мое поведение сочли сначала причудой, но потом, видя, как твердо я придерживаюсь данного обета, стали говорить, что я святая и что завидна участь мужчины, о котором так будет печалиться его вдова.

При всем богатстве Манассии и уважении к его семье он не пользовался особой любовью горожан. Тем паче мой траур люди восприняли как подтверждение моей святости.

Помню, как по прошествии первого года траура Шуа попыталась меня уговорить с разрешения священников хотя бы смягчить пост. Я с негодованием отвергла эту попытку бросить тень на данный мною обет. Служанка была поражена: