Долина молчаливых призраков. Скованные льдом сердца

Реакция пришла мгновенно. Все это ложь, сказал он себе. Улики фальшивые. Маретт не могла совершить такое убийство, как он его себе представлял в своем воображении. Очевидно, было что–то такое, чего он не заметил, что–то, чего он не мог видеть, что–то, скрытое от него. За неуловимый отрезок времени он снова стал прежним Джимом Кентом. В нем проснулся инстинкт детектива. Он представил себе Маретт, вспомнил, как она посмотрела на него, когда он вошел в комнату. В ее широко раскрытых глазах не было жажды убийства. Не было ненависти. Не было безумия. А была трепещущая, кровоточащая душа, взывающая к нему, преисполненная таких неимоверных страданий, каких ни один человеческий взор еще не раскрывал перед ним до сих пор. И неожиданно могучий голос прогремел в его сознании, заглушая все прочие мысли и представления; голос разъяснил ему, насколько презренна любовь, если, в этой любви нет веры!

С неистово колотящимся сердцем Кент снова вернулся к Кедсти. Тщетность попыток убедить себя в том, что все увиденное — неправда, явная несостоятельность доводов и предположений, которым он пытался поверить, вновь болезненно отразились в его сознании; однако он продолжал бороться за эту веру, хоть глаза его и были устремлены на жуткую, мучительную гримасу, застывшую кошмарной маской на лице Кедсти.

Кент немного успокоился. Он коснулся щеки мертвеца и обнаружил, что тепло давно оставило ее. Трагедия должна была произойти не менее часа тому назад. Кент более внимательно осмотрел ссадину на лбу Кедсти. Она была неглубокой, и удар, очевидно, лишь на короткое время оглушил инспектора полиции. За этот промежуток случилось еще кое–что. Вопреки почти сверхчеловеческим стараниям отогнать от себя кошмарную картину, Кент живо представлял себе, как все произошло: быстрый взгляд на стол, идея, подсказанная ножницами, и длинная прядь волос, отрезанная от общей массы и затянутая сзади на шее Кедсти, когда тот начал приходить в сознание. Вновь и вновь пытался он убедить себя в невозможности, в абсурдности, в нереальности всего того, что случилось здесь. Только безумцу мог прийти в голову такой чудовищный способ убийства Кедсти. А Маретт не была безумной. Она была в своем уме более, чем кто–либо другой!

Глаза Кента, как у преследуемого хорька, заметались по сторонам, оглядывая комнату. На всех четырех окнах свисали вниз длинные шнуры от штор. Стены украшало множество разнообразного трофейного оружия. На одном конце письменного стола лежал каменный томагавк, который Кедсти использовал вместо пресса для бумаг. А еще ближе, на расстоянии вытянутых рук мертвеца, Кент заметил не прикрытый бумагами длинный узкий кожаный шнурок для сапог. Тут же, на столе, чернел автоматический пистолет; Кент сам поднял его с пола, где тот лежал рядом с безвольно повисшей правой рукой инспектора. Почему же убийца не воспользовался этими смертоносными предметами, находившимися буквально под руками, готовыми к использованию без труда или потери времени, а предпочел прядь женских волос?

Сапожный шнурок привлек внимание Кента. Не заметить его было просто невозможно: полоска сыромятной оленьей кожи сорока восьми дюймов в длину и около четверти дюйма в ширину. Кент принялся искать его пару и обнаружил второй шнурок на полу, там, где стояла Маретт Рэдиссон. И снова безответный вопрос пульсирующей болью застучал в висках Кента: почему убийца Кедсти воспользовался прядью волос, а не кожаным шнурком или одним из шнуров от штор, висящих на окнах у всех на виду?

Кент подошел к каждому из окон и обнаружил, что все они прочно закрыты. Затем он в последний раз наклонился над Кедсти. Он убедился, что в последние мгновения жизни инспектор испытывал медленную и мучительную агонию. Об этом свидетельствовало его искаженное лицо. А ведь инспектор полиции был сильным мужчиной. Он сопротивлялся, хотя нанесенный удар частично и оглушил его. Но чтобы справиться с ним даже при таких обстоятельствах, чтобы удержать его голову запрокинутой и чтобы медленно удушить его волосяной петлей, нужна была немалая сила. Только теперь смысл и значение того, что он увидел, начали понемногу проясняться, и Кент ощутил огромную торжественную радость, переполнявшую его душу. Было совершенно невероятно, чтобы Маретт Рэдиссон сама, своими руками убила Кедсти. Сила, значительно превышавшая ее собственную, удерживала в кресле и лишила жизни инспектора полиции!

Кент вышел из комнаты и бесшумно затворил за собой дверь. Он заметил, что наружная дверь была не заперта; очевидно, так ее оставил Кедсти, входя в дом. Кент некоторое время постоял у этой двери, затаив дыхание. Он прислушивался, но ни один звук не долетал к нему сверху со стороны тускло освещенной лестницы.

Новая забота чудовищной тяжестью обрушилась на пего. Она затмила собой страшное потрясение от свершившейся трагедии, подавила инстинкты полицейского сыщика, ошеломила его ужасным сознанием неотвратимости предстоящей катастрофы. Она угнетала его еще более, чем само убийство Кедсти. Мысли его были о Маретт и о той судьбе, которую принесут ей с собой рассвет и раскрытие насильственной смерти инспектора полиции. Кент сжал кулаки и стиснул зубы так, что челюсти его словно окаменели. Весь мир был против него, а завтра он будет и против нее. Только он один перед лицом всех этих проклятых улик в комнате Кедсти не поверит в ее причастность к смерти инспектора. А ведь он, Джим Кент, сам уже является убийцей в глазах закона!

Кент чувствовал, как постепенно, но неуклонно крепнут и растут в его душе новые могучие силы. Несколько часов тому назад он чувствовал себя отщепенцем. Он был осужден и приговорен. В жизни своей он был лишен последней надежды. И в эти часы самого мрачного отчаяния к нему явилась Маретт Рэдиссон. Борясь с грозой, сотрясавшей землю под ногами и воспламенявшей огненными вспышками непроглядную черноту неба над головой, она пробиралась к нему. Она не считалась ни с чем. Она не сопоставляла шансов «за»и «против». Она просто пришла — потому что верила ему. А теперь она там, наверху, — жертва ужасной цены, которая послужила первой платой за его свободу. Эта мысль поразила его, словно удар кинжала, ибо теперь он не сомневался, что именно так все и было. Ее вмешательство в его освобождение привело к финальному исходу, в результате чего Кедсти оказался убитым.

Кент подошел к лестнице. Бесшумно, в одних носках, он начал подниматься по ступенькам. Ему хотелось окликнуть Маретт еще до того, как он поднимется наверх. Ему хотелось прийти к ней с раскрытыми объятиями. Но вместо этого он тихо подошел к ее двери и заглянул в комнату.

Девушка лежала на кровати, сжавшись в маленький жалкий комочек. Лица ее не было видно, а разметавшиеся в беспорядке волосы окутывали всю ее фигуру. Она лежала так неподвижно, как лежат только мертвые.

Кент неслышными шагами подошел к девушке. Он опустился подле нее на колени, протянул руки и обнял ее.

— Маретт! — воскликнул он сдавленным от волнения голосом.

Он ощутил внезапную дрожь, словно озноб пробежавшую по ее телу. Он уронил голову на постель и зарылся лицом в волосы девушки, все еще влажные от непогоды. Он прижал ее к себе, сжимая руки вокруг ее нежного тела, и с ее губ сорвался тихий стон — сломанный, сокрушенный и унылый, как рыдания без слез.

— Маретт!

Больше он ничего не сказал. Он больше ничего не мог сказать в этот момент, когда сердце его билось в груди, словно боевой индейский барабан. И тут он почувствовал. как руки девушки слабо отталкивают его, увидел в нескольких дюймах от себя ее бледное лицо, ее широко раскрытые неподвижные глаза. Девушка отшатнулась от него к стене, опять свернувшись на постели калачиком, как ребенок, не отрывая от него глаз, выражение которых ужаснуло Кента. В них не было слез. Она не плакала. Но лицо ее было таким же мертвенно–бледным, каким он видел его внизу, в комнате Кедсти. Ужас и потрясение частично исчезли с ее лица, но в глазах ее Кент прочитал другое. В них было выражение сомнения, подозрительности, постепенно исчезающее под влиянием чудесного неожиданного прозрения. И Кент понял истинную причину ее отчаяния.