Бандиты. Ликвидация. Книга первая

1920 год. Прикосновение

И вот теперь снова — проверка? Да как они вообще смеют?

Сначала — ряженый фокусник Курбанхаджимамедов. Чекист? Да скорей всего! Проконтролировал, чист ли Бенуа перед властью, а потом его начальство просто изымает сокровища. Может, оно им и не нужно, потому что основания для изъятия были, мягко говоря, неубедительными, но они ясно дали понять. Будь верен, но не перечь! Хуже жандармов, право слово! Но второй раз зачем проверять? Причем с той же самой коллекцией! Это что, такая издевка?!

Вошел Кремнев:

— Вы что-то вспомнили, Александр Николаевич.

— Да, вспомнил. Присаживайтесь, пожалуйста. Одну минутку, я только позвоню.

Александр Николаевич взял телефонную трубку.

— Барышня? Соедините меня с Губчека, пожалуйста. Алло? Это чрезвычайная комиссия? Я хотел бы услышать голос Комарова Николая Павловича. Моя фамилия Бенуа. Бе! Ну! А! Совершенно верно. Да, он знает, кто я. Алло! Николай Павлович? Здравствуйте. Я хотел бы знать, по какому праву меня терроризируют ваши сотрудники. Именно терроризируют! Только что пришел некий Кремнев Сергей Николаевич. Представился сотрудником уголовного розыска. Как это — не ваша епархия?! Вы же все принадлежите к Наркомату внутренних дел, я правильно понимаю? Тогда не путайте меня! Повторяю — пришел ваш сотрудник и требует от меня опись коллекции Булатовича, изъятой вами в январе этого года! Нет, я буду кричать, потому что вы меня без ножа режете! Вместо того чтобы готовиться к приему бесценных картин, мне приходится заниматься абсолютно бессмысленной деятельностью, потому что я был в здравом уме и доброй памяти, когда передавал вам эти предметы, у меня и все сопутствующие документы сохранились! Что? Хорошо, с превеликим удовольствием.

Победным взглядом раздавив тихо закипающего от гнева Сергея Николаевича, хозяин кабинета передал ему горячую и влажную от пота трубку.

— Кремнев у аппарата, — твердо сказал сыщик. Выдержав акустический напор, Сергей Николаевич ответил: — Нет, это розыскная тайна, и я не могу вам ее докладывать. Нет, вашим приказам я не подчиняюсь, у меня есть непосредственный начальник. Кошкин Владимир Александрович, глава уголовного розыска. Нет, не подозреваем, просто хотели получить консультацию специалиста. Предельно вежлив. Передаю.

Кремнев протянул трубку Бенуа, который был уязвлен, что начальственная отповедь не превратила сыщика в мокрое место.

— Слушаю. Да, имеются. Да, мог, но... До сви...

Александр Николаевич опустил трубку на рычаг.

— Значит, вот что вы вспомнили, товарищ Бенуа, — с пониманием покачал головой Кремнев. — Что ж, вы прекрасно умеете общаться с начальством. Я такой отповеди не слышал со времен Филиппова, когда его при всех нас генерал-губернатор распекал. Старая школа, узнаю. Спасибо, что напомнили. Будьте добры, покажите мне бумаги из ЧК, мне этого будет достаточно.

Бенуа молча прошел к сейфу, открыл его и вытащил на свет тонкую папку. Кремнев некоторое время изучал ее содержимое, заглядывая в опись, оставленную на столе.

— Значит, коллекция Булатовича. А вы не знаете, что это был за пятнадцатый предмет, которого нет в описи?

— Металлический тритон. Это такое земноводное...

— Я ловил тритонов в детстве, спасибо. Честь имею кланяться.

Кремнев открыл дверь, едва не стукнув по лбу Еву Станиславовну.

— Бога ради, простите, барышня, — испугался он. — Я вас не ушиб? Ну и славно. До свидания, барышня.

Мало кто мог пристыдить или урезонить Бенуа так жестоко и так справедливо. Он сидел в кабинете совершенно разбитый, на оклики Евы не реагировал, и хотелось ему одного — умереть. Какая-то ищейка указала ему на недостойное поведение. Как это вообще могло случиться? Он, интеллигент, образованнейший человек, специалист, каких можно сосчитать по пальцам одной руки, продемонстрировал себя с самой неприглядной стороны.

— Алексанниколаич! Вам плохо? — Ева склонилась над ним совсем близко, так, что её лицо оказалось у самого его лица. Ее непослушный, всегда лиловый от чернил локон даже задел нос Александра Николаевича и тем вернул к реальности. — Что с вами, Алексанниколаич? — шепотом спросила Ева, и они встретились глазами.

Ах, Ева, как она мила и непосредственна. Как свежо ее дыхание, как приятно пахнет кожа, как мило просвечивают на солнце ушки.

— Ева, я старый склочник? — тихо спросил Александр Николаевич.

— Нет, — завороженно прошептала Ева и покачала головой.

Ее бледные губы всего в нескольких сантиметрах от его губ. И дыхание сбивается, как когда-то давно, в юности. И так же свербит в носу.

— Апчхи!

Вот это конфуз! Чихнуть прямо в лицо милейшей девушке, в такой завораживающий момент. Определенно — сегодня неудачный день для всего.

— Бога ради, Ева Станиславовна! Какой конфуз на мою седую голову! — Бенуа вынул из кармана чистый носовой платок и начал вытирать зажмурившуюся и сжавшуюся в комок Еву от капель своей слюны. — Простите великодушно, не знаю, что на меня нашло. Позвольте, я...

— Нет, не надо, я сама... Спасибо, — ответила Ева и взяла платок. Пальцы их соприкоснулись. Бенуа подумал, стараясь всем сердцем впитать это мгновение — сейчас она отдернет руку, и я еще больше почувствую себя неловким.

Но Ева не отдернула. Девушка позволила удержать себя — совсем не намного — только чтобы почувствовать разницу между мимолетным прикосновением и прикосновением, исполненным чувства.

Сердце Александра Николаевича сладко сжалось.

До сих пор он боялся думать о Еве всерьез. Она просто хорошенькая девушка, неглупая, из нее может выйти вполне дельный музейный работник. Ева и работает-то в Эрмитаже всего год, а уже прочла все книги, которые Александр Николаевич дал ей, чтобы она могла получить представление о предмете, живо интересуется искусством, сама немного рисует, но пока стесняется просить об уроках. Если не занята, то следует за ним как тень и готова исполнить любой каприз.

Кто в кого первый влюбился? Ведь Бенуа на нее даже и не смотрел. Мало ли, какие у него сотрудники? Когда это произошло? Было ли это как с Акицей или иначе?

При воспоминании об Акице Бенуа едва не застонал. Ведь они с ней столько прошли, воспитали детей. Никак нельзя, чтобы она узнала. Это же оскандалиться — адюльтер на старости лет. Никак нельзя допустить, чтобы отношения с Евой перешли дальше платонических. Иначе можно вообще остатки самоуважения потерять.

Хорошо, что никто не знает.

1920 год. Март

Ванька-Белка оказался красивым высоким брюнетом лет тридцати, одетым как краснофлотец. Ишь, как скалится, знает себе цену. Не одно бабье сердце по нему, наверное, иссохлось.

— Так что ты говорил, фраерок?

— С глазу на глаз перешептаться хочу. Не боишься?

Белка рассмеялся еще громче:

— Тебя?

Те двое, что терлись чуть поодаль, — не то Белкины телохранители, не то клевреты — смотрели равнодушно. Они не думали, что Белка решится на такое безумие.

— Мерин, Сергун, сдриснули оба.

— Чего?

— Сдриснули, говорю, оба. Нам тут с фраерком интим нужен.

Мерин и Сергун, помявшись, вышли из комнаты.

— Смелый ты, фраерок. Я люблю смелых. Они потом плачут горше.

— Думаю, плакать не придется. Дело тебе предложить хочу...

Что всего удивительнее было Курбанхаджимамедову — так это почему уголовка так бездарно расходовала силы и средства. Посадить человека с биноклем на чердак возле Сенного рынка и записывать все, что происходит. Всего за неделю тщательных наблюдений поручик вычислил, кто из трущихся на рынке людишек наводчики, кто карманники, кто фармазонщики. Вычислив наводчиков, он отлавливал их и тряс до тех пор, пока они не признавались, на кого работают. На пятом — вернее, на пятой, потому что наводчицей оказалась баба, — Курбанхаджимамедову повезло. Баба рассказала, где искать Белку, и поручик милосердно свернул ей шею, потому что все равно ей было не жить.