Бандиты. Красные и Белые

Богдан, сильно шатаясь, посмотрел мутным взглядом на товарища, а потом его вырвало. Серега, пытаясь увернуться от зловонной струи, неловко дернулся, и тотчас Богдан ухватил его за запястье и резко, до хруста в суставе, вывернул руку. Нож вылетел и вонзился в косяк, перед носом у другого мальца, который наблюдал за сценой из дому. Дормидонт тут же утащил сына внутрь.

— Ты на кого руку поднял, дерьмо? — нетрезвым голосом спросил главарь у Сереги.

Руку его Богдан не отпускал и даже еще круче вывернул. Серега упал на колени и громко выматерился.

— Эй, Богдан, отпусти Серегу! — окликнул главаря Алпамыс. — Нас там чуть на бешбармак не порубили. Ты почему нам не помогал? Смерти нам хотел?

— Заткнись, — ответил Богдан. — Сами виноваты.

— Мы виноваты?! — злобно прошептал Серега. — Это мы вас бросили, что ли?! Я давно заметил, что ты чужими руками жар загрести хочешь.

Богдан устал. Эти дураки напрочь забыли, что он им говорил.

— Вы сигнал мой слышали? — спросил он.

— Какой сигнал? — в один голос спросили Ал- памыс с Серегой.

— Я сказал, что сигнальную ракету выпущу, если соберемся нападать. Вы видели ракету?

Алпамыс недоуменно вращал глазами, Серега воскликнул: «Вот черт!»

— Вы там в героев играли, а Левка вас спасать решил. И доспасался.

Богдан отпустил Серегу и пошел пить.

Через пять минут к нему присоединились товарищи.

— Богдан, ты нас прости, а? — попросил Алпамыс.

Вместо ответа Богдан налил в два стакана мутного первача. Выпили в память о Левке. Над столом кружились мухи. Богдан сначала молча отмахивался от них, потом выхватил маузер и начал лепить в стены и потолок пулю за пулей, пытаясь попасть в мелких бестий, но не попал ни разу.

— Шли бы вы спать, — сказал Дормидонт, прибежавший на шум. Он-то надеялся, что Богдан порешил своих подельников.

— Пшел вон, — огрызнулся Серега.

— Щас пойдем, — примирительно сказал Богдан. — Щас пойдем...

И уснул прямо за столом.

Лёнька

— Поубивали друг друга? — спросил Лёнька, когда снова смог дышать.

— Как же... — фыркнула баба. — По мухам стреляли.

— Графье прямо, — похвалил Лёнька и тяжело закашлялся.

Вонь никак не хотела выветриваться из легких.

— Слушай, парень, беги отседа побыстрее, — сказала баба. — Я тебе лошадь ихнюю отдам, любую, они все одно их некрепко привязали. Скачи в Лбищенск, там красные стоят, много, если уж они тебе так нужны. Только про нас не говори.

— Почему?

— У свекра хозяйство больно справное, кулаком объявят, все отберут, есть нечего будет.

— Так у вас же бандиты. Их под суд надо.

— Сдурел? У этих бандитов лапа мохнатая в штабе чепаевском, большой начальник. Он сам грозил: если узнает, что его людей сдали, — не жить никому.

— А почему мне помогаешь?

Баба подняла на Лёньку полные слез глаза.

— Придумай что-нибудь! Нет мочи терпеть этих иродов! Найди там упыря, который этих злыдней покрывает, что хочешь сделай, но избавь нас от них. Век за тебя молиться буду.

На коня Лёнька забрался с третьей попытки, когда баба взяла животное за узду.

— А ты и вправду не казак, — сказала она немного разочарованно.

— Извини, что подвел. Куда ехать-то?

— Сейчас вдоль колеи поскачешь, потом, как на большак выйдешь, поворачивай налево. Верст через пятьдесят Лбищенск будет. Ну, с богом.

Лёнька попрощаться не успел — баба хлопнула жеребца по крупу, и пришлось крепче держаться за поводья, чтобы не свалиться. Когда Лёнька обернулся через плечо, ни бабы, ни хутора уже не было, все заволокло дорожной пылью.

Чепай

Несмотря на все победы и удачи 25-й дивизии, командиром которой стал Василий Иванович после переформирования Александро-Гайской бригады, напряжение в дивизионном штабе чувствовалось нешуточное. Целыми днями Чепаев мотался на своем «форде» по расположениям, и чем больше получал сведений, тем мрачнее становился.

Последние недели были выматывающими. Белые дрались за каждый хутор, как за последний; казачьи разъезды в тылу стали обычным делом; то и дело нарушались поставки боеприпасов и продовольствия; недавно даже аэроплан пролетал и сбросил несколько бомб. Его попытались догнать, но какое там — пока «Ньюпор» поднялся в воздух, врага и след простыл. Вдобавок ко всему в некоторых соединениях обнаружился тиф, и болезнь распространялась с ужасающей скоростью. А ведь надо готовиться к наступлению на белоказаков, чтобы запереть их у Каспия.

Все это будило в начдиве зверя.

Недавний разговор по прямому проводу со штабом армии еще больше разозлил Василия Ивановича. Во-первых, вместо командарма говорил зам по тылу, во-вторых, на все аргументы и доводы Чепая тот, как попка, повторял:

— Броневзвод прислать не можем, сложная обстановка.

А где она не сложная? Штаб армии будто нарочно оставил 25-ю дивизию без прикрытия на флангах, приказы о наступлении приходили задним числом и без указания даты и времени отправления, и можно было подумать, что Фрунзе специально отдает Чепаева белым. Дождался, подлец, отплатил Чепаю за весенний демарш.

— Любитесь вы конем, ковнюки, — рявкнул Чепай и бросил трубку, когда понял, что зам по тылу ничего не скажет. — Ну, подождите, попомните вы Чепая!

Конечно, это была бравада. Броневзвод требовался Чепаю как воздух. Слишком подозрительно активизировались в последнее время колчаковцы. Не координируют ли они действия с Деникиным?

Чепай просыпался рано, так что Петьке сам бог велел вставать еще раньше — насчет чаю распорядиться, сапоги начистить, проверить список дел, обзвонить командиров, чтобы не опаздывали. Петьке все это было не в тягость, он порхал, как жаворонок.

Утром его можно было видеть в нескольких местах одновременно. Дивизионный комиссар Фурман прежде с кислой ухмылкой обзывал Петьку каким-то Фигаром (видимо, тот тоже был шустрым малым), и Петька весело соглашался, хотя Фурмана терпеть не мог.

Правда, после штурма Лбищенска, когда комиссара вызвали в Уральск, чтобы он возглавил политотдел, Петька даже расцеловался с Фурманом и вообще держался весело и независимо.

Увозили комиссара в чепаевском «форде» и провожали, будто невесту в чужой дом, — с почестями и мыслями «ну, наконец-то отвязались». Никто не знал, отчего дивизионного комиссара вдруг перевели в политотдел армии, но в душе каждый этому радовался.

Однако Петька с уходом Фурмана веселее не стал. Если раньше они с Чепаем всюду были рядом, как сиамские близнецы (это опять Фурман рассказал, что бывают такие люди, которые в утробе срослись боками), то теперь Петька не задерживался, чтобы побалагурить или чаев погонять, — получал приказ и тут же исчезал, будто не хотел с Василием Ивановичем в одном помещении находиться.

Поначалу Чепаев терпел. Думал — притомился вестовой, слишком часто летал туда-сюда под пулями. Может, дела сердечные у него не ладятся, медсестра Машка Попова взаимностью не отвечает. Бывает. Перебесится парень, не маленький.

Но потом высокомерие порученца стало раздражать. Василий Иванович только повода ждал, чтобы Петька чуши напорол, и тогда прижать его, шельмеца.

Случай представился утром.

— Петька! — заорал Чепай, выскочив в исподнем на крыльцо. — Петька, живо ко мне!

Петька, будто ошпаренный, выбежал из хлева с подойником, от которого шел пар.

— Ты какого ляда там делаешь?!

— За молочком вот...

— Ты баба, что ли, коров доить?! Иди сюда, контра недобитая!

Петька опасливо приблизился к начдиву. В руке Чепай держал портянку.

— Это что за контрреволюция, любись она конем?! — и портянка полетела в лицо ординарцу.

Петька увернулся, посмотрел на упавшую рядом тряпку. От портянки даже на легком сентябрьском

ветерке тянуло кошачьим духом, настолько ядреным, что слезы на глаза наворачивались.

— Это не я, Чепай! Это кот.

— Что за кот?

— Хозяйский. Не то Фунтик, не то Шпунтик...

— Ты мне зубы не заговаривай, не видел я тут никакого кота, любись он конем.