Амур-батюшка

– А рыба слышит, что ли?

– А че, его глухой? – с обидой воскликнул Улугу. – Когда лес рубили, его слышит…

– Парень, ты здорово по-русски говорить стал, так и режешь.

– Конесно! Худо, что ли! – с гордостью ответил Улугу.

– Ну, это все ничего! – сказал Егор. – Как оспа-то?

– Оспа, его ходит… Уже недалеко. У нас в деревне одна старая фанза была, где Покпа, Айдамбо жили, знаешь? Айдамбо новый дом строил, и Покпа туда пошел. А старый фанза бросали. Туда чужой бедный люди приехал и поселился. Там оспа теперь. Еще у нас много людей теперь голова болеют, – пожаловался Улугу. – Они понимать не могут ничего.

– Верно, много гольдов за эти годы тряхнулись умом, – согласился Тимоха.

– На нашем озере теперь худо жить. Сибко сум…

– Какой сум?

– Ну, его сумит, гремит, народ чужой ездит. Как праздник, так идут, кричат, рыбка пугают…

– Парень, это в голове у тебя покоя нету, вот ты и придираешься, – обнял гольда Тимоха. – Ты лучше оспы бойся. Эту фанзу сжечь надо и людей к себе не допускать.

– Че тебе! – со злом скинул с плеча его руку Улугу. – Наса саман тихонько играет, – продолжал он про то, что тревожило его, – гуся, рыбу не пугает. А тот играет – сибко сум…

– Как это поп играет?

– Колокол его, у-у, как играет… Сибко колокол стучит, Саман бубен играет, а поп – колокол. Все равно бубен. Только бубен веревка нету. Все равно богу молится.

– Поганый ты нехристь! – рассердился дед и отошел.

Улугу нахмурился.

– А как огород-то?

– Гохча копает, – ответил Улугу. Но его тревожили общие вопросы, а не огород. – Теперь каждый дом свой саман есть. Кругом люди заболел. Жить трудно.

– Вы еще не видели, как бывает трудно жить. Вам только руку протянуть – мясо в тайге ходит.

– Нам не трудно, что ли?

– Гуся, рыбы у вас до черта.

– Что тебе, скажи! – с презрением воскликнул Улугу. – Разве гусь всегда тут живет? Зимой, что ли, он летает? А сегодня опять какой-то русский озером ходил и пугал все. Прямо не знаю, куда от русских деваться!

– Спокойно не живется?

– Нет!

– На русских и русским же жалуешься, – молвил Федя.

Улугу не ответил.

Уральцы были ему соседи, к ним уже все привыкли, и они, по убеждению Улугу, не считались теми русскими, которые мешали жить.

– У нас бога нету, что ли? Че наш бог худой? – вдруг с обидой обратился Улугу к деду.

– Бог на небе живет!

– Наса маленький бубен играли, ево все равно слышит.

– Бог-то все слышит, – с угрозой отвечал дед Кондрат.

– Конесно, бог один.

– Бубном чертей гонять, а не богу молиться, – сказал Федя.

– Все равно! Колокол тоже помогает, – подхватил Силин. – У-у, черти колокола боятся, ка-ак ударит – и враз чертей отбивает. Они, знаешь, черти эти, на приступ лезут, человечью душу схватить, а он их как крупной дробью. Вот заметь, парень, стало почище у вас на озере.

Улугу молчал, видимо сравнивая в уме, как шли дела с чертями раньше и как теперь.

– Все равно русский пришел – худо! – решительно молвил он и повалился на лавку, не выказывая ни деду, ни Егору никакого внимания.

Так много на отвлеченную тему, да еще русским наперекор, он никогда не говорил. Поэтому устал до изнеможения и едва прилег, сразу уснул и захрапел.

В том, как рыба ходила, какой дорогой гусь летал, была, казалось, прежде стройная гармония жизни. А теперь то тут, то там, и в больших делах и в мелочах, эта гармония нарушалась. Приход русских, рубка леса, постройка церкви интересовали Улугу. А вот гуси колокола испугались. Мелочи сильней всего досаждали Улугу, и он не мог смириться с тем, что весь строй старой жизни разваливался. Что бы ни случилось, Улугу казалось, что во всем виноваты русские. Конечно, их мало, а тайга велика, но они лезут всюду. Они проникли в душу Улугу.

В беседе с Кузнецовыми Улугу не высказал и малой доли того, о чем думал. Он говорил про гусей и про рыбу, про зверей, про рубку леса, но не в этом было главное. Он знал: гусей и рыбы еще много, стоило только отъехать, протянуть руку за ними. Улугу чувствовал другое: что жизнь теснит его, что все делается по-новому. Русские заводят все по-своему, и из-за них приходится все переворачивать.

Отдохнуть, уйти, сбежать от русских можно, но в своем уме и в своей душе, он чувствовал, завелось что-то русское. Временами он ненавидел и огород, и жену, и Егорку…

Дым с релки от громадных костров, разводимых корчевщиками, гнал мошку и комарье. Сейчас Улугу казалось, что жаль было даже мошку. Хотя эта мошка надоедала и ему, но он сочувствовал всем, кого гнали русские. «Это наша мошка, – думал он, – зачем ее так пугать? Если надо будет, сами прогоним, и нас она так не кусает, как русских».

Колокол гремит – Улугу жить мешает. Слова не дает сказать. Кругом летит звон. Русский поп доказал Улугу, что молиться по-старому неправильно. А по-новому, правильно молиться у него не лежала душа. А по-старому хотелось, а оказывалось, неправильно…

Гольд остался в Уральском ночевать.

– Домой неохота идти. Тут лучше. Там русский ходит, шибко мешает.

– Ах ты, камский зверь! – сказал дедушка.

– Верно, тут без русских спокойней, – сказал Федя.

Наутро Улугу помогал бабам на огороде. Вдруг, оставив лопату, в шляпе, щурясь, заковылял он к Наталье.

– Вот этот худой, расти не будет, – заметил он и ткнул черным пальцем гниль, стержнем ушедшую в сердцевину картофелины.

Улугу зажился в Уральском.

– А тебя дома не хватятся? – спросила его как-то Наталья. – Ты сказал, куда поехал?

Улугу некоторое время молчал раздумывая. Он не сказал, куда поехал. Уж так велось, что любой из мужчин подолгу не бывал дома и вестей о себе не подавал. Дома о них особенно не беспокоились. Айдамбо однажды пропадал полгода.

– Бабам зачем знать? – сказал Улугу. – Сами, что ли, не проживут? Рыбка рядом в озере, птицы до черта много.

– А огород? Или ты зарекся огородничать?

– Пошто зарекся? Бабы посадят.

– А они умеют?

– Как же!

– Ну, тогда им еще лучше, что тебя нет, на тебя не работать. У вас ведь бабы все на вас делают. А мужик, чужой ли, свой ли, проезжий, какой ли другой, всегда найдется. Пока ты у его бабы, а он у твоей!

Бабы засмеялись.

Пришел Савоська и позвал Улугу:

– Ну, пойдем ко мне, работать будем.

– Что такое?

– Надо зимнюю белку разобрать по сортам. Поможешь мне?

Улугу оставил лопату на недосаженной борозде и поспешил к Бердышову.

– Эх, огородники!! Ему и горя мало! – молвил дед. – Вот как его к земле пристрастишь? Услыхал про белку и все бросил! Мало еще поп их за волосья таскает!

* * *

Савоська нашел для Улугу самое приятное занятие – разбирать белку по сортам.

Смуглые, оба с косами, с трубками в зубах, гольды целый день копались в груде мехов.

Савоська и Улугу сетовали на жизнь, но друг друга не слушали. Савоська жаловался на жену брата, что обижает его, не дает жить дома, а Улугу – на русских.

Улугу был рад-радешенек, что ему пришлось заниматься купеческим делом. Перед ним товару на тысячи. Тут белки и синие, и темно-пегие, и голубые, и даже белые. Савоська открыл перед Улугу все пушные богатства Бердышова.

У китайцев не бывало столько мехов. «Мы сейчас самые богатые!» – думал Улугу. Он отродясь не видел столько белок. Шкурки разбирали по цветам, по глубине меха, по размеру, упаковывали в тюки. К июлю Савоська должен был отвезти часть этого товара в Хабаровку знакомым забайкальским купцам, наезжавшим туда каждый год.

Улугу, жизнь проведший на добыче пушнины, живо сообразил, как надо подбирать меха, выучил слово «сорт» и уже знал, какая белка идет в первый, какая во второй и третий.

– А соболь тоже есть сорт?

Весы, аршины, палки – все, на что, приходя к купцу, смотрели с удивлением и уважением, сегодня было доступно Улугу. Свои, мылкинские, казались ему жалкими, ничтожными людишками. Сидя на белках в узком проходе из высоких тюков, Улугу чувствовал себя близким богатой жизни.