Амур-батюшка

Солдаты в чистых белых рубахах, в начищенных сапогах, бритые, веселые, как выстроились на меже. Потом стали рассаживаться на бревне лиственницы.

– Ну-ка, закурить, солдатики, – подошел Тимошка.

Его угостили.

– Ладный табачок.

– Маньчжурка! Хунхузов гоняли, зашли на китайскую сторону.

– Меняли?

– Нет, купили. Они падки на наши деньги. Им не велят торговать с нами. Вроде начальство ограждает. А им от этого еще пуще торгашить охота.

Солдаты в одинаковых белых рубахах, с одинаковыми загоревшими лицами, длинным рядом, безмолвно и неподвижно наблюдая, сидели по всему огромному бревну. И вдруг весь ряд поднялся, и целая шеренга пошагала прямо на Пахомово поле.

Авдотья разогнулась, поглядела на солдат искоса, смахнула со щеки черные брызги земли от тугого лопнувшего корня. Теперь уж они не казались ей такими молодцами, как в первый раз, когда баржа подходила к Уральскому. Есть среди солдат и пожилые. Жара, а двое усатых в шинелях внакидку сидят на бережку без ремней. На реке ветерок, от дождя взяли с собой шинели – на случай, если пойдет. Под шинелями ремни через плечо. Вид не солдатский. Устали, работали всю неделю. Молодые в рубахах, волосы намазаны, где-то масла достали, не рыбьим ли? Вот Андрей молодец. А прежде, казалось, все на одно лицо.

– Дозволь, хозяин? – кивнул Андрей Сукнов на соху.

– Умеешь разве? – спросил Пахом.

– Вырос на этом.

Андрей живо снял ремень и верхнюю белую рубаху. С тихой радостью, серьезно и сосредоточенно взялся он за соху, и лицо его засветилось. Он стал пахать, шагая за сохой, и пахал без огрехов, старательно, хватая вглубь, точно так же, как Пахом. Мужик подумал, что, пожалуй, не отличишь, где его пропашка, а где солдатова.

Вскоре на всех росчистях забелели солдатские рубахи.

Авдотья старалась не смотреть больше на них. Все эти дни она помнила Андрея, хотела его увидеть, хотя не признавалась даже себе, что из-за этого собиралась к попу. И вот когда, казалось, надежды никакой не стало повидаться, вдруг он сам явился… А смотреть стыдно. «Зачем я о нем думала? На что он мне?» И она работала без устали, не разгибаясь, мотыжила землю, только время от времени жаловалась матери, что жарко.

– Хватит, ребята, помогли, и будет, – сказал Пахом, когда солнце поднялось высоко.

Сукнов остановил коня.

– Вот тут у вас между старой и новой запашкой ладный кусок. Надо бы запахать его. Обе запашки слились бы.

– Работы больно много, – отозвался Пахом. – Пеньки да чаща.

– Ну, это что! – ответил солдат.

Сукнов обратился к товарищам. Видно, работа на пашне была им в охотку. Они откатили крупные валежины и сломы, вырубили кусты и стали сечь корни тяпками. Они работали, перегоняя друг друга, чувствуя на себе взгляды женщин и девушек.

Пахом и обрадовался и расстроился. Как-то вдруг словно не нужен он стал на своем поле. Явилась новая молодая сила и разом все сшибла, и пашня стала чуть ли не в полтора раза больше. Целое богатство явилось вдруг у Пахома. Даже обидно стало мужику, что не сам он это сделал. «Солдаты шутя запахали».

Он сказал об этом Андрею.

– Хлеб-то не одному тебе. Поди, и на интендантство продаешь, – улыбнулся Сукнов.

«Молодые, дай им волю, запашут хоть весь вольный свет», – подумал Пахом.

Бормотовы приготовили угощение, наварили ухи, рыбных пельменей, нажарили осетрины с луком. Гречневые блины, молоко, творог, сметана, калачи с маслом стояли на столе. Тереха принес от Бердышова кувшин американского спирта.

– Мериканский-то как-то шибче китайского, – говорил он. – В китайском сивухи много, аж смердит. А этот чистый.

Солдаты перед обедом искупались и, расчесывая деревянными гребнями мокрые волосы, рассаживались по лавкам. Авдотья, покрасневшая до корней волос, хлопотала у самовара.

– Этот обед с твоим не сравнишь, – говорили солдаты Лешке Терентьеву. – У тебя одна чарка, и та разведенная!

– Мы этого ханшина-то попили, – рассказывал Андрей Сукнов. – У хунхузов отбили.

Начались разговоры о родине, вспомнили, кто откуда, где и как живут люди. После обеда, подвыпившие, сытые не по-казенному, солдаты разбрелись. Одни потянулись домой на озеро. Другие укладывались поспать в землянках и избах поселенцев.

– Надо выспаться, отдохнуть, – говорил Пахом и велел наносить сена и постелить на нем солдатам. – Завтра им на работу, а сегодня пускай отдохнут. Это уж нам праздник не в праздник, а они служивые…

– Спасибо, дядя!

Андрей остался работать на пашне Пахома. Мужик, глядя, как он старается и какое удовольствие ему доставляет работа на пашне, не удивлялся.

– Видно, что труженик! – сказал Пахом и сам пошел подсоблять.

Вдруг жена окликнула Пахома:

– Иди скорей домой!

Пожилой солдат, которого Пахом положил у себя в избе, стал вдруг кричать и ругаться, упал с постели, а потом схватил табуретку и, размахнувшись, так кинул ее об пол, что разбил вдребезги.

Пахом не обиделся: понимал, что и это с кем-то должно случиться. Он любил видеть труженика отдохнувшим и выпившим. Мужик мирно уговаривал буяна, но держал его крепко до тех пор, пока тот не успокоился и не уснул на кровати.

Солнце садилось за бурую завесу. За бледно-лиловой рекой плыли бурые и красные поймы. Ярко-синий хребет виднелся за ними.

Вечером отдохнувшие солдаты собрались на берегу. Около них сбились все жители Додьги.

– Ну, девки, бабы, уж нынче походим по малину! – сказал Лешка.

– Колючая шибко, – ответила ему Таня Кузнецова. – Рубаху-то казенную издерешь…

– Ну, по орехи! – подмигивая ей, продолжал солдат.

– Тверды шибко! – резала та.

– По виноград!

– Кислый! Сахару бы в него!

– Природа уж тут не расейская, – говорил Андрей Сукнов, сидя рядом с Авдотьей на бревне.

– У нас дома березнячок, – с робостью поглядывая на солдата, отвечала Авдотья. – Уж такой хороший! Да поляночки, речки тихие. А тут быстро несется. Бешено местечко.

– Грибов нету вовсе, – заговорила Фекла Силина, обращаясь к Лешке.

– Есть и грузди и всякие, – отвечал тот.

– Да за ими не ступишь. В лесу тигры да медведи.

– Совсем напрасно. Тигру и медведя завсегда можно отразить, – заметил Сукнов.

– Ах, вы только хвалитесь! – игриво отозвалась Фекла и засмеялась, косясь на Лешку.

– Как тигра кинется, они оттуда, как орехи, посыплются! – воскликнула Таня.

– Тигра вас сгребет и поест, – широко улыбнулась Авдотья, – и некому будет церкву строить. Вы ее видали, тигру-то?

– Нет, не приходилось… А вы?

– Я-то видала.

Переселенцы посмеивались над солдатами.

– Пошто же вам тут не нравится? – спросил Сукнов у Авдотьи.

– Нет, тут хорошо, но дома лучше. А вы нешто забыли Расею?

– Как же можно! Расею позабыть никак невозможно. – Тут он живо вспомнил; как следует солдату отзываться о России. – Это все равно, что отца с матерью забыть. Да чем же здесь не Расея? – спохватился он. – И тут жить хорошо можно. Вот я расположил у себя на сердце такую мечту, чтобы службу закончить и вовсе тут поселиться.

Авдотья с удовольствием внимала солдату. Таких рассуждений ей никогда не приходилось слышать.

– Я в книжке читал про здешний край.

– Вы даже книжки читаете? – насупившись, спросила она с опаской: не врет ли?

– Как же! – ответил Андрей с потаенной гордостью, и Авдотья почувствовала, что подозрение ее исчезло. – Тут воздух крепче. Рыбы много, хорошие леса. У моря теплые земли есть. Чернозем. Во Владивосток и в Николаевск со всего света корабли приходят. Так что тут жить можно, – убежденно сказал Андрей.

– На казенных-то харчах! – отозвался Тимоха.

Заиграл гармонист. Солдаты пели и плясали. Фекла поплыла по кругу и с чувством заглядывала Лешке в глаза. Поодаль мужики и солдаты боролись. Егор валил всех подряд.

– Здоровый! – говорили восхищенно солдаты.

– Здоровый, да с медведем как свой!

– Вот вы тут живете и ничего не знаете, – заговорил Сукнов, когда все снова уселись на бревнах, закуривая и переговариваясь. – А мы были на озере Ханка да в селе Никольском. Так там люди тоже с Расеи населены и живут в тревоге. А тут спокойно.