Прибой и берега

Хозяйка, крупная предпринимательница, пожала плечами, опустила уголки губ и сказала, сохраняя в голосе почтение, которое надлежит блюсти по отношению к отцу:

— Они и с этой стороны ведут подкоп, Эвриклея!

— Ваша милость еще очень молоды, — ответила старуха. — Мужчины уезжают из дома, но бывает, они возвращаются еще полные сил. Я думаю, это бывает очень часто. Я слыхала о мужах, которые отсутствовали и двадцать, и тридцать лет, но потом возвращались домой. Море велико. Пути его долги. И среди них есть такие, которые не легко одолеть.

Но этот разговор произошел не тогда, когда они перемигнулись в безмолвном взаимном понимании. Он произошел в ту пору, когда дочь Долиона была так юна и так мало вихляла задом, что, пожалуй, была еще девственницей.

Глава пятая. ДРУГАЯ

— Это приказ, милейшая, — сказал Вестник, Носитель жезла, Крылоногий, как он сам порой хвастливо называл себя. — Это приказ Царя богов…

Он смотрел на Калипсо, ожидая ее окончательного ответа, вид у него был самодовольный и веселый — этакий удачливый дипломат. Будь она простой смертной, смертный свидетель и наблюдатель сказал бы о ней: «Лет тридцать пять — сорок. Может, между сорока и сорока пятью». Глаза у нее были черные, под ними сеть морщинок, проведенных жизненным опытом, которые она не старалась убрать с помощью массажа. Темноволосая, женственная — тип женщины с берегов заповедных оазисов в пустыне на дальнем юге: смуглое круглое лицо, узкие смуглые руки, которые не могли стать белее, сколько бы она ни пряталась от Гелиоса; если уж говорить начистоту, она была шоколадного цвета. Роста она была невысокого. Она напоминала куклу, мягкую игрушку, предназначенную для немолодых вождей, окруженных множеством жен: идеальная любовница.

Однако она была повелительницей — это было видно с первого взгляда. Вестник мысленно это признал и попытался скрыть признание за снисходительной улыбкой. Они состояли в дальнем родстве, и улыбку его можно было истолковать так: «Мы, верхние слои Семейства, его сливки, цвет мира человеческого и мира богов, кое-что о тебе знаем. Знаем многое. Нам известны твои странные заблуждения, твое упрямство, причины твоего изгнания. Но мы относимся к тебе снисходительно, плен, в котором тебя держат, не строг, он отвечает рангу повелительницы, и мы не предъявляем к тебе больших требований. Мы относимся с пониманием».

Они сидели в зале ее дворца. Вестник заметил, что рабыня, обмахивающая ее опахалом, выбрана весьма продуманно: старая, безобразная негритянка, седая, с красноватыми белками круглых, навыкате, глаз, сама перекатывающаяся как шар и с губами почти лилового цвета, словно на них запеклись следы прокисшего лилового вина. Ни один мужчина не мог бы ею соблазниться.

Вестник закинул ногу на ногу, утвердил локоть на верхнем колене и подпер ладонью подбородок. Вся его поза свидетельствовала о том, что он не считается с ее присутствием, едва замечает, а может, и презирает ее. Голос его, однако, был вкрадчив и притворно почтителен:

— Вот как обстоят дела, сударыня.

Они сидели так, что в открытую дверь им видны были оба двора, а за ними бухта на северо-востоке. Дело шло к вечеру, тени в долине удлинялись. Справа на скалах двигались какие-то люди. Слева на прибрежной скале маячила неподвижная фигура.

— Ему здесь было так хорошо, — сказала она, пытаясь овладеть собой.

Вестник начал покачивать ногой.

— Что значит хорошо? Это с какой стороны посмотреть. Извините, я не хочу быть неучтивым. Но он слишком долго оставался вдали от дома.

Он улыбнулся ей льстивой, восхищенной улыбкой,

— Я понимаю, — сказала она. — И все же…

— Он почти десять лет воевал, дражайшая. Потом года три странствовал, пока не попал сюда. А сколько он пробыл здесь? Лет семь-восемь?

Она не удостоила его ответом. Словно выступая на сцене в какой-нибудь пьесе, она начала горький монолог, убеждая и скорбя:

— Я вижу там ваших корабельщиков, Трижды Высокочтимый, Высокочтимейший. Разве они не готовы подняться на палубу? Не готовы сняться с якоря? Разве вы не сделаете все, чтобы увезти его с собой, пока он еще хочет уехать? Вечером он, быть может, уже не захочет, я его знаю.

Она встала. Подол длинного синего платья соскользнул к ее ногам, на красные сандалии. Стоя, она казалась еще более хрупкой и смуглой. Он улыбался улыбкой ценителя, а она продолжала разыгрывать свою сцену:

— О вы, считающие себя высшими богами, вы, могущественные завистники! Вы, искатели развлечений, вы, живущие на Большой земле, — ничего-то вы не понимаете, нет, нет и нет! Ну что ж, забирайте его! И сейчас же, слышите, торопитесь, немедля берите его на корабль! Взгляните, вот он стоит и ждет. Стоит и мучается сомнениями. Спешите, пока он еще сомневается! Вечером его, быть может, будет не так легко обмануть, Трижды Высокочтимый!

Пока она разыгрывала свою эффектную сцену, Вестник обдумывал ответные реплики. И когда она сделала паузу, чтобы набрать воздуха — удивительное дело, сколько воздуха могла вместить в себя крошечная фигурка! — он заявил:

— Я ведь уже сказал. Мы не возьмем его с собой.

— Это тоже политическая игра, — живо возразила она.

Его кривая улыбка сделалась еще более восхищенной, это был дипломат, хорошо осведомленный, умеющий молчать, и выглядел он (по ее мнению) жалким идиотом.

— У нас нет причин вмешиваться во внутренние дела его острова, — сказал он. — Мы просто хотим предоставить ему возможность вернуться домой. Но мы не собираемся поддерживать мятеж, если возвращение его придется рассматривать как мятеж против партии, которой принадлежит большая власть на Итаке.

— А потом? — спросила она, и, хотя она неподвижно стояла на мозаичном полу, ему казалось, что она занесла ногу на ступеньку невидимой лестницы.

— О средстве передвижения он желает позаботиться сам и должен получить такую возможность. Мы только подтолкнули его.

— А потом? — спросила она резче. — Вы хотите ввергнуть его в новую войну? Для этого он хорош, для этого он годится. А сами вы рисковать не желаете. — И она продолжала разыгрывать сцену дальше: — Вы лишаете меня всего! Я обречена сидеть в этой старой усадьбе на краю света — я, дочь Атланта! — в старой усадьбе на скудной земле, которая не приносит дохода, обречена думать о том, как прокормиться, изгнанница в своей собственной стране. Но вы желаете, чтобы я была пешкой в вашей политической игре. Предана забвению, но в случае надобности о моем существовании можно вспомнить и извлечь из него пользу. Этакая вешка — плывешь мимо, но помнишь, что она есть. Много лет вы оставляли меня в покое. Хорош покой! Я пребывала в покое вдали от всех удовольствий, забав и радостей, от всего, причастного к жизни богов. Но вот явился он. И остался со мной. И мы были очень счастливы — осмелюсь это утверждать. Он был доволен. Он не стремился уехать. Он все забыл, да, да, он забыл о вас, забыл о Царе богов. И не было у него больше никаких желаний.

— Вот мы и сочли, что дело плохо, — заявил он вдруг с неприкрытой грубостью.

А она продолжала играть:

— И теперь он должен уехать, вы принудили его уехать, приказали ему пуститься в путь, но корабля для него не нашлось. В целом океане, во всем могучем царстве Посейдона — ни единого судна! О судне должна позаботиться я! Я должна вам служить туристическим бюро, и лоцманом, и судостроителем. Пришлите только гонца — приказ исполнят без промедления и по дешевке. О! Так можно…

— Хочу обратить ваше внимание, дражайшая, — сказал он, — что мне придется доложить обо всех употребленных вами выражениях.

Она осеклась и закончила сцену весьма изящно: улыбнулась ледяной улыбкой хозяйки дома и выкинула вперед правую руку с тонкими смуглыми пальчиками, растопырив их так, что они отогнулись назад.

— Я возьму на себя расходы по путешествию. Я буду рада оказать эту маленькую услугу вам и Высокому Семейству. Прошу вас передать Царю богов мой поклон и заверить его в моей всеподданнейшей верности и послушании.