Прибой и берега

А вот Поликаста была прелестна. Не верилось, что она дочь и сестра этих людей. Телемах прикрыл глаза. Он был царский сын, почетный гость, участник торжественной церемонии. Он стоял во внутреннем круге, почти там же, где сыновья Нестора, всего в пяти шагах от телки. В дальних кругах теснились слуги, горожане, а в самых дальних рядах — его собственная корабельная команда, его друзья. Трещал огонь, пахучие кедровые дрова отлично горели, дым поднимался прямо вверх, было чудеснейшее утро.

Устремив к небу отрешенный, но при этом все примечающий, внимательный взгляд, Нестор ждал, пока телка облегчится. Когда последняя лепешка шлепнулась на землю и над кучей помета в луже золотистой, уже почти священной мочи поднялся пар, он воздел кверху руки с золотой воронкой в каждой, сначала направив острие воронок вниз, словно изображал некое вялое смирение, а потом, начав первую молитву, стал медленно поднимать их вверх — фаллос, восставший в молитве.

Он что-то бормотал, то и дело зажмуривая глаза, словно ребенок при виде сластей, прислушиваясь к чему-то, что нарождалось, поднималось в нем самом, потом поглядел вверх, речь его стала отчетливей, а слова более громки и внятны, и Телемаху удалось уловить смысл его молитвы, длинного потока прекрасных молитвенных слов.

— О бессмертная богиня Совы и Оливковых рощ, о ты, носительница Великолепного щита, Повелительница и Метательница Несравненного копья, дай нам силы сокрушить наших врагов, повергнуть их в прах, изрубить на куски, истребить их, вспороть им животы, лишить их мужеской силы, ниспошли нам мудрую мысль в бою, дабы мы вовремя и в нужном месте вступили в схватку и нанесли решительный удар! И научи нас читать в сердцах людей, будь поводырем в нашем странствии, научи нас словам, исполненным совиной мудрости, и мыслям, нежным, как оливы!

Тут он сбился и закрыл глаза в поисках продолжения, которое уже назрело в нем, но не могло проложить путь к его устам. Телемах тоже зажмурился, в глубине души он был натурой религиозной. Но пауза затягивалась, и он слегка приподнял веки. Нестор все еще не находил слов, но Поликаста смотрела на него, на Телемаха, который стоял поблизости от алтаря, лучился и благоухал, она смотрела на него внимательным взглядом. Она и вправду прелестна, снова подумал он.

И тут из груди Нестора, из недр Несторовой старости, полилась новая, странная, никогда прежде Телемахом не слыханная молитва:

— О Нейс Афина, Богиня Мудрости, которой подвластно все, о ты, которая все, что было, и все, что есть, ты Дщерь всего, что было и что есть, пошли нам урожайный год и хороший убой, а если грянет война, пошли нам удачи в войне, о саисская Афина! [71] Ты, явившаяся на свет из воды и пламени, — (эти слова немного смутили Телемаха, ведь его учили, что Афина появилась на свет из головы Зевса, была дочерью Зевса и Метиды), — о ты, Сладкоречивая Мелихрос, увенчанная венцом красоты Эвскопос, — (тут Телемах сообразил, что Нестор странным образом — хотя это почему-то не коробит — спутал пол богини и, кроме того, смешал Бессмертную Богиню, к какой взывал ныне, с Гермесом, Афродитой и кем-то еще. Потом Нестор называл ее Спасительницей, Освободительницей, Меченосицей, потом Изобретательницей флейты и Строительницей кораблей). — Ты явилась на свет из воды и пламени, — упрямо повторил старец, и тут зазвучал торжественный призыв, в котором было больше таинственности и очарования, чем во всех других словах молитвы, хотя при ближайшем рассмотрении это оказался просто длинный перечень имен: Анубис, Зевс Хтоний, Пта, Френ, Хомозозо, Абланато… и слова эти были такими древними или такими чужеземными, что большинство присутствующих, украдкой переглянувшись, содрогнулись.

Он называл Афину, от которой они все больше удалялись, но чье присутствие непрестанно ощущали, Потаскухой, Соблазнительницей, Пожирательницей мужчин, Холодным лоном, Жарким лоном, Чернокожей чужеземкой, Женщиной с коричневой кожей, Синей женщиной, Благородной колдуньей, Щитоносной лицедейкой (по мнению Телемаха — самое неприличное в этой замечательной молитве), давал ей еще какие-то чужеземные прозвания — Нинсун [72] и Лилиту — и еще какие-то мужские и женские имена, однако, судя по всему, в известном порядке [73]: Эгиподес — Козлоногая, Эгагрос — Каменная коза, Эгис, что, может быть, означало знаменитую Эгиду — щит богини — и собственный щит Зевса, но при этом могло иметь отношение к козьей шкуре и козьей шерсти, потом Эгагма — Сетование, Эге — Сверкающий блеск, и многократно воззвал к ней, много раз подряд назвал ее звучным женским именем Изида и мужским именем реки — Египет.

И при этом он все время медленно поворачивал золотые рога то вверх, то вниз, и их сверканье в солнечных лучах само по себе было игрой, искрометной комедией. Телемаху даже казалось иногда, что, отливающие то желтизной, то более глубоким красным цветом, они издают дивные звуки, слабый звон, словно струны солнечных бликов могут звучать, сокращаясь или натягиваясь, по мере того как царственный жрец разводит руки в стороны или сближает их, поднимает их или опускает равномерными, ритмическими движениями.

Потом звуки умолкли. На лбу старика блестели капли пота. Писистрат почтительно приблизился к отцу и обтер полотняным платком его лицо — лоб, щеки и под носом, а Нестор стоял недвижимо, закрыв глаза и собираясь с новыми силами. Когда Писистрат, кончив свое дело, почтительно отступил на два шага назад, Нестор сделал глубокий вдох, словно теперь ему необходимо было вобрать в себя как можно больше воздуха, только что с такой силой и страстью освященного им и насыщенного божественными именами. Когда он вновь открыл глаза, Телемах увидел в них несгибаемую решимость.

Уверенным красивым движением он снова поднял вверх сначала левую, затем правую золотую воронку и шагнул к телке. Потом надел левую воронку на правый рог без пяти минут священной рыжей пеструхи. Воронка была великовата, ее предусмотрительно сделали чуть больше размером, и она свободно болталась на роге, позвякивая, точно колокольчик. Позвякивала и вторая, надетая на левый рог. Потом царь снял обе воронки и, сложив их в виде знака V — знак устья реки, морской бухты, — в виде широко развернутого ипсилона, составленного из двух победно вздыбленных фаллосов, поднял их над своей головой, так что казалось, это у него самого выросли рога, потом поклонился телке и сложил воронки обратно в шкатулку.

Хотя Телемах был глубоко взволнован и преисполнен вполне объяснимого почтения к старцу, его все-таки одолевали сомнения. Он спрашивал себя, само собой, не задавая этого вопроса вслух, да и не углубляясь в него, по всем ли правилам совершает жертвоприношение Нестор и не примешивается ли к творимому им обряду чужеземное, древнее кощунство, нет ли в его действии святотатства и не поклоняется ли он допотопным, выродившимся божествам, чьи права и власть уже далеко не прежние, смертным богам, чья роль, наверно, уже сыграна и они исчезли из торжественных обрядов еще во времена Нестерова детства. На короткое, неуловимое мгновение у него даже мелькнула мысль, что Нестор, попросту говоря, не знает, как надо приносить жертвы, что он все позабыл и теперь разыгрывает перед ними комедию, а присутствующие, исключая разве самого Телемаха и других итакийцев, разбираются в этом не лучше его. Но мысль эта исчезла, сомнение рассеялось вместе с взвившимся вверх легким жертвенным дымом, когда Нестор уверенно взял нож, который ему протянул Писистрат. Старик срезал шерсть на лбу у телки и, держа волоски в руках, сделал знак Лаэрку. Тот уже держал наготове кувшинчик с краской и кисточки. Он быстро и сноровисто, как профессиональный маляр, загрунтовал рога телки розовой краской. Потом, сложив кисти и поставив кувшинчик в шкатулку рядом с золотыми воронками, вынул кожаный мешочек, висевший у него на шее под хитоном. В мешочке был бронзовый, а может быть, и золотой порошок, которым он посыпал клейкую, слегка подтекавшую краску на рогах телки. Рука его легко порхала над рогами, словно рука хлебопека, посыпающего булки мукой или пряностями. Тонкий порошок вился в солнечном свете, телка тяжело и сонно моргала. Вдруг рога ее сверкнули золотом, впрочем, она, казалось, ничего не чувствует: она была уже окончательно освящена и посвящена.