Вампир

Как удар меди, отчетливо прозвенел могучий голос:

— Чего хочешь?

— Умереть ради него, — смело ответил другой голос.

— Хочешь обречь себя смерти?

— Я обрекла себя мести и тайнам.

— Проклинаешь А?

— Проклинаю.

— Проклинаешь О?

— Проклинаю.

— Проклинаешь М?

— Проклинаю, — падали ясные, неустрашимые ответы.

Он уже не понимал смысла этих страшных клятв и леденящих кровь обречении, он всей душой прислушивался к звукам присягавшего голоса, и по той дрожи, какую возбуждал в нем этот голос, он чувствовал, что раньше где-то слышал его. Он ловил его в самом себе, как порхающую бабочку, не обращая внимания на страшный обряд, продолжавшийся без перерыва, пока, наконец, не понял со всей очевидностью, что это была Дэзи, что это ее посвящали Бафомету в этом таинственном обряде. Но он не удивлялся, как бы уже лишенный способности чему бы то ни было удивляться.

Мрак понемногу рассеивался, и в пещере стало светлее.

Дэзи сидела между колен Бафомета в таком же, как и он, положении; опущенные руки прикасались к пантере, сидевшей у ее ног, а над ее головой, обвеянной золотым кадильным дымом, склонялось красно-зеленое грустное лицо Дьявола; его длинные руки охватывали и прижимали к себе ее тело. Только это одно он видел ясно, остальное проносилось перед ослепленными глазами, как хоровод сонных, едва возникающих в памяти видений.

Он не знал, откуда плывут они, не знал, существуют ли они вне его души.

Вот полузвериный зловещий отряд Сэта привел белого агнца, и человек с собачьей головой убил его тяжелым кремневым ножом, и с грозным пением и проклятиями его бросили на сожрание пантере.

Вот сожгли семь волшебных растений, орошенных кровью невинного младенца, и пепел развеяли на семь сторон мира.

Вот привиделся ему хоровод пресмыкающихся и громадных жаб, влекших за собой на соломенных канатах священное дерево, и среди издевательств и оплевываний, среди адского хора насмешек и кощунств разломали дерево в щепки, растоптали и бросили под копыта статуи.

Вот, точно порождение безумного мозга, возникла толпа неописуемых чудовищ, воющее стадо ужасных призраков, вампиров и ларв, несущих на крышках истлевших гробов светлый символ; с диким криком, ругательствами и воем они повергли его перед Бафометом.

Вот стали выползать на свет как бы все чудовища средневековых соборов, все тени искушений и страха, таящиеся в душах святых; появлялись угрюмые, молча неся книги, символы, изображения, и бросали все это, воздвигая один громадный костер. Семь кровавых молний брызнуло из глаз Бафомета, семь громов ударило в костер, взвилось пламя, и все адские призраки ринулись в дикую, необузданную пляску.

Едкий черный дым заслонил фигуру Дэзи, взвиваясь высоко кверху черными столбами и наполняя пещеру тяжелой, непроницаемой мглой.

А Зенон склонился, как бы заглядывая в бездну неизвестного мира, прислушиваясь к тайнам, и глаза его души впервые переступили свой тесный горизонт, свою глупую, ленивую мысль, перешли за грань осязаемых дел и вещей. Впервые стремились они по каким-то необозримым пространствам, по каким-то волшебным далям, по бесконечным высотам и безднам. Он рванулся, ослепленный, полный внутренней благоговейной тишины предчувствий и видений. Душу его овеяло дыхание бессмертной силы.

— Не бойся, я с тобой! — прозвучал около него голос Дэзи.

И он смирился, упал ниц к стопам незримой и покорным и преданным голосом шептал:

— Ничего не знаю, ничего не понимаю, но чувствую, что ты со мной!

— Думай обо мне, и ты всегда и всюду найдешь меня.

Душа его замкнулась, стала всему чужая, погрузилась в продолжительное омертвение.

Когда он поднялся с земли, пещера была залита бледным голубоватым светом. Бафомет стоял как пурпурный пылающий куст, а у ног его на распятое белое тело Дэзи вползала крадущаяся тень пантеры, замыкавшая ее в свои объятья.

Пещера была пуста. Нечеловеческая боязнь за Дэзи до того напрягла его ослабевшие силы, что он громко закричал и бросился в ужасе и безумии на прозрачную стену, желая прийти ей на помощь.

Вдруг все исчезло, бронзовая дверь шумно захлопнулась, и он снова очутился перед угрюмым, разваливающимся зданием, неуверенный, нерешительный и беспомощный, как и раньше, будто совсем не входил туда.

«Куда она могла деться?», думал он, как и раньше, ничего не помня, обводя удивленными глазами развалины.

Обойдя все здание снова и увидев, что все входы по-прежнему наглухо заколочены, он остановился в неуверенности, не зная, что предпринять.

Уже светало. Зарево Лондона догорало на побледневшем небе, подернутом мертвым сероватым полусветом; звезды замирали, как глаза, заволакивающиеся мертвенными веками; растерзанные синеватые тучи проносились совсем низко с каким-то немым криком; вихрь терзал деревья, которые просыпались от тяжелого сна и протягивали мокрые, черные, наболевшие ветви. День поднимался медленно и тяжело, мучительно промокший и окоченевший от холода. Всюду блестели синеватые лужи воды, суровые очертания развалин казались отчетливее и больше, глухие и слепые поля убегали во тьму, мир возникал из хаоса бледнеющего мрака.

И Зенон как бы поднялся из ночи забытья. Его разбудил холод и вихрь, и он, уже не колеблясь, покинул развалины и поспешно направился к вокзалу.

В тени деревьев еще таилась тревожная ночь. Он шел по аллее, образуемой огромными деревьями, которые под ударами ветра выли дикую песню холодного утра. Где-то в живой изгороди кричал заблудившийся павлин, стая ворон сорвалась с ветвей и исчезла в дымке предутреннего тумана, на голову посыпались оторванные ветки.

Он инстинктивно вошел в кусты, чтобы переждать начинавшуюся бурю.

Он долго оставался там, словно утонул в этом вихре, зачарованный пляской стихий, соединенный с ними душой, слитый с угрюмым воем урагана. Он пел вместе со всей природой дикую, хаотическую, могущественную песнь без слов — песнь упоений, песнь слепых и бессмертных сил вселенной.

Зенон, забыв о возвращении домой, пошел в парк, блуждал между деревьями, тонул в гулкой темноте, был в полном сознании и в то же время не знал, что с ним происходит. Заметив в увядшей траве какой-то поблекший цветок, он прижал его к горячим губам, и вдруг непреодолимая тоска наполнила его душу такой любовью и такой страстной жаждой слиться со всей природой, что он поднялся, открывая свое сердце ночи и вихрю, чувствуя то, что чувствуют деревья и небо, и ощущая в себе силу безмерной нежности. Он прижимался к деревьям, опускался на колени перед кустами, обнимал ветви, целовал увядшие травы, обливая радостными слезами эти дорогие и священные существа, давно им потерянные и теперь обретенные снова.

VII

Комната была серая и грустная. Туман струйками дыма врывался в квартиру, обволакивая стены и мебель пепельной липкой и холодной дымкой, дождь барабанил по вспотевшим окнам, монотонным звуком нарушая мертвую тишину.

Джо сидел у кровати Зенона вместе с доктором, который ежеминутно пробовал пульс спящего и нетерпеливо смотрел на часы.

Молчанье становилось невыносимо скучным и усыпляло.

— Интересно, как долго он будет спать? — шепнул доктор.

— Полчаса, не больше.

— Три дня и три ночи — это совершенно непонятный сон.

— Непонятный медицине.

— Никому не понятный, — резко ответил доктор, подымая голову.

Джо улыбнулся с мягкой, но убийственной снисходительностью.

Снова наступила тишина и нетерпеливое ожидание. Доктор глядел в окно, на стеклянные косые нити дождя, пронизывавшие черные склоненные деревья. Джо сидел неподвижно, сомкнув веки, а в соседней комнате медленно расхаживал мистер Смит, время от времени выглядывал из-за портьеры; наконец он тихо вошел и сказал:

— Надо, чтобы он позабыл. Это его исцелит.

— О чем мне надо забыть? — вдруг произнес Зенон, открывая глаза.

— Забыть... о своей болезни, — поспешно ответил Джо, взяв его за руку.