Майор "Вихрь" (1944-1945)

— Откуда вы знаете?

— Знаю.

— Я молюсь, когда вы в городе.

— Богу?

— Печке, лесу, небу, себе. Всему вокруг.

— Помогает?

— Разве вы не чувствовали?

— Нет.

— Это потому, что вы не знали. Если в тайге человек пошел через сопки один, за него обязательно охотники молятся. У нас там все друг за друга молятся. Я за моего дядю молилась ночью, думала: "Лес, пожалуйста, сделай так, чтобы ему было хорошо идти, не путай дядю Васю, не прячь тропу, не делай так, чтобы у него ночью загас костер, приведи его на ночлег к хорошему ручью. Небо, пожалуйста, не пускай дождь, не разрешай облакам закрывать звезды, а то дядя Вася может заблудиться, а у него нога больная, а он все равно ходит на промысел, потому что я у него осталась, он мне хочет денег собрать на техникум…"

— Ну и что?

Аня повернула к Вихрю нежное, светящееся лицо и сказала тихо:

— Я запомнила: это было в половине третьего ночи — ходики на стене тикали. А он, когда вернулся, смеялся все, рассказывал, как в ту ночь на него медведица-шатунья вышла, а он спал. И будто его кто толкнул — успел ружье схватить. А я-то знала, кто его толкнул.

— Ты?

— Нет… Земля. Какое дерево заскрипело, костер искрами выстрелил, бок напекло — вот он и проснулся. Я ж за него у леса просила и у неба.

— Колдунья ты.

— Для других — колдунья. А для себя ничего не смогла.

— А за меня ты когда стала землю и небо просить? С самого начала?

— Нет.

— А когда?

— В тюрьме.

— Почему?

— Не знаю… Я там вас часто вспоминала. Никого так часто не вспоминала — ни маму-покойницу, ни папу, ни дядю Васю.

Аня снова заплакала.

— Что ты?

— Я теперь на всю жизнь обгаженная — в гестапо сидела, их шифровку передала.

— Перестань, — сказал Вихрь. — Чтоб ты не терзала себя, запомни и выкинь из памяти: я тоже сидел в гестапо.

— Когда?

— Меня арестовали в первый день. Помнишь, я пришел на явку только через неделю?

— Помню.

— Я был в гестапо все это время.

— А как же…

— Я бежал с рынка. Это долгая история. Словом, я бежал от них…

— А почему…

— Что?

— Почему вы ничего не сказали?

— Потому, что мне надо было выполнить операцию. Выполню — скажу.

— Вы никому не сказали?

— Никому.

— И Коле?

— Даже Коле.

— Значит, вы нам не верили?

— Я вам всем верю, как себе.

— Тогда… почему же вы… молчали?

— Ты в себя не можешь прийти? Тебе ведь кажется, что перестали верить в Центре? А каково было бы мне — руководителю группы? Тебе ведь казалось, что и я тебе не верю, да?

— Да.

— Нам пришлось бы уйти. А новую группу сколько надо готовить? Месяц. А передавать связи? Месяц. Налаживать связи? Месяц. Входить в обстановку? Месяц. А что может случиться с городом? Для меня — сначала дело, после — сам. Понимаешь?

Аня не ответила.

— Спишь, девочка?

Аня снова ничего не ответила.

Вихрь гладил ее по голове осторожными, ласковыми движениями.

Аня не спала. Она до ужаса ясно вспоминала слова Берга о том, что гестапо устроило побег русскому разведчику с рынка после того, как он перевербовался к ним. Он сказал даже день, когда это случилось. Аня сейчас вспомнила: в тот день Вихрь пришел на явку.

Утром Вихрь ушел в город. Аня еще раз сопоставила слова Берга с ночными словами Вихря, когда он говорил ей, что в городе с ним ничего не случится, и, приняв это его мужское желание сильного успокоить ее совсем за иное, она самовольно вышла на связь с Центром и передала Бородину все об аресте Вихря гестапо и о его побеге. А потом она достала свой парабеллум и загнала патрон в ствол. И — замерла у стола, словно изваянная…

ЛИЧНОЕ И СТРОГО СЕКРЕТНОЕ ПОСЛАНИЕ

ОТ г-на ЧЕРЧИЛЛЯ МАРШАЛУ СТАЛИНУ

На Западе идут очень тяжелые бои, и в любое время от Верховного Командования могут потребоваться большие решения. Вы сами знаете по Вашему собственному опыту, насколько тревожным является положение, когда приходится защищать очень широкий фронт после временной потери инициативы. Генералу Эйзенхауэру очень желательно и необходимо знать в общих чертах, что Вы предполагаете делать, так как это, конечно, отразится на всех его и наших важнейших решениях…я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января и в любые другие моменты, о которых Вы, возможно, пожелаете упомянуть. Я никому не буду передавать этой весьма секретной информации, за исключением фельдмаршала Брука и генерала Эйзенхауэра, причем лишь при условии сохранения ее в строжайшей тайне. Я считаю дело срочным.

49. ЛИБО

— Прошу вас, господин Трауб, прошу.

— Благодарю, господин Либо.

— Что вас привело ко мне?

— Любопытство.

— То есть? — Либо пропустил Трауба перед собой, включил свет в квартире, быстро оглядел окна — опущены ли синие светомаскировочные шторы, и жестом предложил Траубу садиться.

— Сейчас я все вас объясню.

— Мне льстит, что вы, такой известный фронту журналист, заинтересовались моей скромной персоной. Я в свое время читал ваши книги.

— О!

— Я отдавал должное мастерству, с которым они были написаны, но меня поражало, где вы находили таких слабых, развинченных, мятущихся людей? Простите, конечно, за столь откровенное признание, но ваши фронтовые корреспонденции нравятся мне значительно больше.

— И на том спасибо.

— Один предварительный вопрос: откуда вам известна моя фамилия? Кофе или пива?

— Кофе, если можно.

— Сейчас я заварю.

— Что касается вашей фамилии, — глядя в спину эсэсовцу, медленно сказал Трауб, — то, поверьте, я не знал ее. Вернее, я не был уверен, что вы — Либо.

Лейтенант обернулся и с улыбкой спросил Трауба:

— Вы мистик?

— В некотором роде. Видите ли, я действительно не знал, что вы — Либо. Меня поразило ваше сходство с другим Либо. Видимо, то был ваш отец — один из руководителей гамбургского коммунистического восстания.

Либо продолжал заваривать кофе. Он равномерно помешивал ложкой в большой белой чашке. Потом аккуратно, изящным и точным движением вытащил ложку, подержал ее несколько секунд над чашкой, чтобы капли кофе не измазали белую скатерть, и положил ее на соломенную салфетку.

Обернулся, взял в одну руку обе чашки, поставил одну перед Траубом, а вторую перед собой, опустился в кресло и спросил:

— Откуда вам это известно?

— Я помню вашего отца. Я брал у него интервью.

— Мы похожи?

Трауб секунду помедлил и ответил:

— В чем-то — поразительно.

— В чем именно?

— Это неуловимо.

— Мне кажется, вы что-то путаете, господин майор.

— Если б вы не откликнулись на Либо — я бы действительно путал. Сейчас, я убежден, не путаю.

— Чем же конкретно я похож на отца?

— Походкой, манерой держать голову, овалом лица, той массой неуловимых деталей, которые позволяют запомнить сходство. Меня он в свое время поразил: он был личностью — враг, серьезный враг, но громадной воли человек.

— Он был блондин?

— Не то чтобы блондин… Не то чтобы ярко выраженный блондин. Во всяком случае, он был светлый, как вы, если мне не изменяет память. Но главное — я запомнил его глаза, разрез глаз, рот, манеру держать себя. Это поразительно! Но интересует меня не ваш отец — он враг нации…

— Господин майор, я просил бы вас находить более точные выражения…

— Вы не согласны с тем, что главарь, точнее, один из главарей коммунистического мятежа может быть определен как враг нации?

— Сначала вы обязаны доказать мне то, что я сын того врага, а после мы станем говорить об оценках его деятельности.

— Лейтенант, меня, право, мало интересует ваша генеалогия. Меня интересуете вы, ваш генезис — один из прославленных воинов СС, сын… того Либо, — улыбнулся Трауб, — скажем так, а? Вы не против?