Как птица Гаруда

«Мы вышли. Оля вела Серегу-второго.

Я запер квартиру на ключ. Теперь в моем старом опоганенном доме никто не жил. Даже тени.

В нем сделают дезинфекцию, косметический ремонт, и в него въедут новые жильцы, которых будут тревожить собственные тени».

Зотову добыли путевки. Он забрал Серегу и Жанну, и они поехали в Крым. На самолете. Первый раз Зотов ехал до Крыма две недели, а второй — несколько дней. Но земля уменьшилась, и теперь они были в Крыму к обеду. А к ужину их разыскал Санька. Он снял комнату со всеми удобствами. Это теперь называлось «жить дикарем».

— Зачем ты прилетел?

— Я недоспорил, — ответил он каменным голосом. Лицо Жанна прикрыла полотенцем.

Серега в песке рыл яму и рядом с ней строил город.

— Человеку надо в себе преодолеть машину, — сказал Зотов. — Машины пускай урчат продукцию — они железные, а для человека — мы это уже обсуждали — с милым рай и в шалаше.

— Ага. С кондиционером и транзистором?

— С чем угодно. Но в шалаше рай, только если в нем милый. Другие не подойдут.

— Милый… — сказал Санька. — Слово из пяти букв. По вертикали.

— У меня есть письмо, которое немой Афанасий написал Олечке, твоей матери… Она плакала, закрывая лицо письмом… Я вымолил у нее переписать в свои тетрадки…

— Представляю… — сказал Санька. — «Роза вянет от мороза, ваша прелесть никогда…»

— Примерно так, — сказал Зотов. — Жанна, прочти вслух. Хочешь?

— Да…

Она приподнялась на песке, подпираясь рукой, а другой взяла листок. Прочла молча, хотела вернуть мне, но отдернула руку, кивнула и, тихонько кашлянув, прочла вслух:

«Я никогда так страстно не желал тебя хранить, не только от скорбей, что дух гнетут и оставляют раны, но даже от теней едва заметных, что мимолетно омрачают души, — хотя бы сам такую тень набросил».

— Дальше, — сказал Зотов. — Дальше самое важное.

— Дальше, — сказал Санька.

— «Тебя хранить я буду, как ресница хранит зрачок: не только пылинки я не допущу, нет, даже солнца луч я отвращу, когда он вдруг ударит».

— Это не он написал. Он так не мог написать, — сказала Жанна дрожащим голосом.

— Это отрывок из трагедии Фридриха Геббеля «Гиг и его кольцо».

— Вот видишь! — сказал Санька.

— Но Немой послал это письмо от себя. Конечно, слова подобрал не он. Он из обыкновенных слов знает только одно слово — «на». Однако это письмо пришло именно от него. И потому это его письмо.

А потом Зотов повторял:

— Жанна, не надо… Перестань… Не надо…

Днем была буря и солнце.

Кто-то купался в волнах и утонул. Множество народу кинулось в волны — желтые, пронизанные бурым солнцем, — и вытащили. Люди стали возвращаться на берег к своим стоящим на пляже спутницам.

Пляж стал укладываться на песок. Только кучка людей возилась с утопавшим — откачали. Он сидел в кругу голых ног, мигал, и у него из носа текла морская вода. Голые люди разошлись. Буря продолжалась.

Вечером на пляж выкинуло челюсть.

Ее нашли Жанна и Санька.

Естественно, поднялся ветер, раздул волну, и море, естественно, выбросило золотую челюсть. Все было естественно.

Они ходили по берегу и кричали:

— Чья челюсть? Чья челюсть? Это не ваша вставная челюсть? Золотая!

Никто не отозвался. Все отворачивались от них с ужасом, преодолевая невольное любопытство.

Золото было свеженькое, а розовое искусственное нёбо щербатое и многолетнее, и его проели соль и время.

Они сели, держась за руки, и до ночи смотрели в море.

Наутро они сказали:

— Дед… Мы опять поженились. Мы забираем Серегу.

— Генке хоть сообщите. И Верочке.

— Мы сообщим, — сказала Жанна. — Вы не беспокойтесь.

…В Москве я получил от Саньки письмо:

«Дед, помнишь, ты спросил у меня, как я отношусь к числу „пи“. Я ответил, что оно меня измучило. Я не мог понять, почему круг нельзя сложить из прямых отрезков. Теперь дошло.

Круговое движение и прямолинейное принадлежат движениям двух типов материи. То есть похоже, что Сапожников прав.

И если Сапожников прав и два вида материи это не липа, то круг и правда нельзя сложить из прямых отрезков.

И галактика, и частицы вращаются, а гравитация в вакууме действует по прямой.

То есть я догадался, что прямая не есть часть кривой просто потому, что они следы разных материй. Понял?

И еще одно.

А вдруг Сапожников прав и без вакуума жизнь невозможна? Тогда понятно, почему вакуум изучению не поддается. Он на наше хамство не откликается. Аппаратура-то вся силовая и мертвая. И, может быть, изучать-то его можно только лаской. И выходит, дед, что ты элементарно прав, — без любви в науке никуда. Хе-хе».

Все-таки «хе-хе» добавил, стервец.

«Ничего, Санька, ничего… — думал Зотов. — Не ты первый… Я ж говорил, а ты не верил — с жизнью никакому транзистору не справиться… Жизнь из математики и машины вывернется…»

Но если теперь, чтобы выпустить бабью заколку, надо строить военно-промышленный комплекс, то рано или поздно жизнь рявкнет: «Але! Мадама! Перемени прическу!»

48

Летним вечером показали в телевизоре — человек пошел по Луне. И начались чудеса!

Этой ночью дико орали коты, и я не спал. В открытое окно било пространство, которое совпадало со временем… И дикий запах зелени, запах зелени… И виднелся высохший дуб, который, видимо, погубили капитальными ремонтами.

Хиреет Зотов. Мне семьдесят четыре, контора планирует ремонт моей квартире лишь в четвертом квартале, а мне уже семьдесят четыре. Поэтому ранним утром я вышел из подъезда, чтобы по магазинам присмотреть материалы — обои, краску, кисти, клей и прочее для самостоятельного ремонта. Потому что я, как Мичурин, не жду милостей от природы и, как пионер, считаю: если не я, то кто же? Жаловаться я, конечно, не пойду, но кто-то виноват, что так. Потому что на земле, кроме урана и воды, все причины субъективные и происходят от субъектов. И значит, виноваты все, если одному плохо. И виноват каждый, если всем плохо.

Я прошлялся по магазинам почти до вечера, вымотанный, забрел в ЦПКО, чтобы отдохнуть среди зелени, и увидел плетущегося куда-то Сапожникова, и вид у него был не ахти, и я все про него знаю.

Сорок шесть лет. Есть некоторое имя. Рухнул дом, работа, денег — рубль. Потянуло на траву. Пришел в ЦПКО имени Горького — бесплатный вход. Песок, пыль, толпы на красных дорожках. Шел, шел — дошел до затоптанного клочка травы. Лег.

Мимо его лица проходят штаны, ботинки, пыльные туфли.

Я сел рядом с ним.

Когда же Сапожников проснется?

Мне надоело, да и темнеть стало, и я его поднял.

— Надо добраться, — сказал он.

— Куда?

— Не знаю, но надо добраться туда, где нас нет.

— Парень, — сказал я. — Покойный дед говорил: если там хорошо, где нас нет, значит, нас там не было, откуда мы вышли.

Я привел его в свой дом. Когда мы поднимались по темной лестнице, он что-то глухо бормотал. Из внутреннего кармана пиджака у него торчала грязная пачка листков, сколотых толстой канцелярской скрепкой, и мне казалось, что от них пахнет ремонтом.

Шаркая по темной лестничной клетке, мы открыли дверь. Я включил свет и ничего не понял: новые обои, покрашены двери, плинтуса, кухня, потолки, на отциклеванных и покрытых лаком полах лежали доски на поперечниках. Оставалось только вымыть окна и разморозить холодильник, еще выветрить запах пола — ландрин и авиамодель. Но — окна были отворены в летнюю ночь.

Я тогда еще ничего не знал, но за эти сутки произошли четыре чуда, и я излагаю их в не поймешь каком порядке, потому что они происходили одновременно. И хотя они друг из друга не вытекали, но каким-то таинственным образом они все же были связаны между собой.

О первом я рассказал: человек пошел по Луне.

Но до этого ко мне пришел бессмертный Анкаголик и разговаривал со мной угрюмо.

Потом ночью дико ревели коты, хотя они орут весной, а уже давно развернулось лето.

Потом я пошел по магазинам и к вечеру увидел Сапожникова в ЦПКО имени Горького. А в это время происходило второе чудо. Вот оно.