Кит на заклание

Предпочитая держаться подальше от распространявшей зловоние пристани Фирби-Кова, я причалил в Шип-Доке и, отпустив Альберта охотиться на крыс среди сваленных на берегу отбросов, пошел меж неопрятными лачугами и хибарками по направлению к новенькому зданию почты, этакому олицетворению нового пути города Бюржо: квадратное, ультрасовременное, из кирпича, стекла и стали, оно пока не имело себе равных на всем Юго-западном побережье. Построили здание во время нашего отсутствия, и почтовое отделение переехало сюда из уютной, заставленной комнатки в одном из старых деревянных домов, где в течение тридцати лет все письма и посылки разбирал дядя Тед Бэнфилд.

Я понимал, что буду скучать по дяде Теду, которого заставили уйти на пенсию, когда открылась новая почта. Он знал о Юго-западном побережье больше, чем кто бы то ни было, и охотно делился своими знаниями. В холодные зимние дни я не раз пользовался его гостеприимством. Под натиском ледяного ветра путешествие от Мессерса до почты могло бы превратить в сосульку даже эскимоса, но зато старина Тед никогда не забывал пригласить гостя на кухню и сперва наливал ему стаканчик рома, а уж потом выдавал письма. У Теда всегда было приятно посидеть, потолковать с друзьями, узнать последние местные новости.

А современное ультрастерильное почтовое отделение, залитое светом флуоресцентных ламп и увешанное табличками вроде «Вход с собаками воспрещен», «Вытирайте ноги» и т. п., казалось местом малогостеприимным. Мне сразу захотелось поскорее убраться отсюда. Я с трудом узнал бледного, нервного юношу, молча выдавшего мне мою корреспонденцию. Это был сын Теда Бэнфилда.

Я вернулся в лодку и направился домой вокруг острова Эклипс — глубоким проливом, называемым Стимер-Ран. Я надеялся поглядеть на китов, но, очевидно, в этот ясный, тихий день они, как и двуногие рыболовы, ушли на промысел в море; во всяком случае, я их не видел.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Время от времени мы с Клэр ходили на почту, но вообще-то старались пореже бывать в восточных районах Бюржо. Мы считали, что живем в Мессерсе, и в Мессерсе нам было очень хорошо. Соседи — простые рыбаки, их жены и дети, жившие в аккуратных, тщательно отремонтированных домах на каменистом берегу небольшой, чистенькой бухточки, относились к нам по-дружески. Эти люди, как и поколения их предков, прожили здесь всю свою жизнь. На них пока почти не повлияли события, так резко изменившие характер жителей других районов Бюржо.

В первую же неделю после нашего возвращения большинство соседей пришли повидать нас, — пришли с самыми теплыми чувствами.

Одним из первых навестил нас Оуни Стикленд — одинокий, вечно грустный рыбак средних лет, один из немногих на побережье, кто все еще в одиночку выходит в море на плоскодонке. Оуни принес нам ведро свежей сельди. Он сообщил, что в прибрежных водах появились крупные косяки сельди и он с удовольствием будет приносить нам немного рыбы каждый день. Этим, в сущности, беседа и ограничилась. Оуни охотнее слушал, чем говорил. Он был добр, застенчив, мягок, до ужаса боялся нам помешать и довольствовался тем, что часами сидел у нас, не произнося ни слова и лишь изредка украдкой поглядывая на Клэр с выражением смиренного обожания.

Частым гостем у нас был и Симеон Баллар, моряк до мозга костей, наделенный грубоватыми чертами лица и мощным телосложением и, в противоположность Оуни, чрезвычайно разговорчивый. В былые времена Симеон объездил весь свет — с грузом соленой трески ходил на трехмачтовых шхунах в Карибское море, доставляя оттуда соль, черную патоку и ром, водил парусные и паровые суда в порты Южной Америки, Средиземного моря, бывал и на Балтике. На берегу ему тоже не приходилось сидеть без дела, ибо в семье у него было девятнадцать детей, и, за исключением двоих, всех их он вырастил и воспитал. Во время присоединения Ньюфаундленда к Канаде Баллар был еще в расцвете сил, но ходить в море ему с тех пор почти не доводилось.

Он был вежливый, обходительный человек и упорно величал меня «шкипером», потому что мне принадлежала последняя, кажется, парусная шхуна в Ньюфаундленде.

— В старое время, — говорил он, имея в виду эпоху «до присоединения», — в Бюржо всегда было восемь — десять больших шхун. Весной и осенью мы брали рыбу на отмелях, а летом шли за границу. Пожалуй, нелегкая была жизнь, но мне и в голову не приходило жаловаться. В Бюржо тогда жило, наверное, с дюжину шкиперов, суда они водили по всему свету и всегда благополучно возвращались домой. Но после присоединения всему этому пришел конец. Канаде мы были просто ни к чему. Шхуны погнили, лежа на берегу, а паровые суда пошли на продажу. Поначалу мы пытались рыбу ловить, но и это дело зачахло, так что почти все шкиперы осели на берегу. Вот это действительно было нелегко: капитанам с нашей квалификацией и в наши-то годы — мне тогда только-только сорок исполнилось — сидеть без работы. А нам еще говорили — это, мол, к лучшему. Гораздо, мол, лучше вам работать на фабрике. Может быть, может быть... Но я благодарю бога за те годы, что я прожил в море.

Однажды вечером, когда тьма за окнами сгустилась настолько, что едва ли кто сумел бы разглядеть нашего гостя, нас навестил дядя Сэмюель, сухой и жилистый человечек, чье смуглое лицо, сморщенное, как печеное яблоко, выдавало индейскую кровь. Рыбак он был никудышный, да и не любил моря. И все же искусство дяди Сэмюеля принесло ему громкую славу — дурную славу, по мнению констебля канадской полиции, представлявшего в Бюржо закон.

Дядя Сэмюель охотился на суше. Оружием ему служили ружье и капкан, а угодья его простирались на сотню миль к северу от побережья — это были «бэрренсы», бесплодная, каменистая канадская тундра, открытая всем ветрам. В подарок нам он принес огромный, на несколько обедов кусок «деревенского» мяса, завернутый в промокшую бумагу; «деревенским» здесь называют мясо незаконно убитого карибу.

Не забывая подливать себе рому, дядя Сэмюель в течение нескольких часов говорил о себе и о том мире, в котором жил. Он рассказал нам, что в бэрренсах в этом году бродят десятки рысей, покинувших свои обычные убежища в дальних лесах и пришедших сюда охотиться на зайцев; а по берегам рек встречаются лоси. Говоря о лосях, он сокрушался по поводу нашествия «стрелков» — так он с презрением называл охотников-любителей из Шорт-Рича, накупивших магазинных винтовок и убивавших лосей без разбора.

— Я не против охоты, — заявлял Сэмюель. — Но ведь надо же понимать, какого зверя можно бить, а какого нельзя! А им все равно, они и самок стреляют, и детенышей — всех подряд. И большинство даже мяса не берут, бросают туши неразделанными. Раньше такого не бывало. Большой удачей считалось иметь ружье с патронами, а уж если кому посчастливится убить оленя, так он все мясо до последнего кусочка домой нес, жене и детям...

Дядя Сэмюель замолчал и с осуждением покачал головой.

— Худые, видно, времена настали, если взрослые люди такое творят. Нет, раньше ничего похожего не было. Никто из наших не стал бы убивать больше, чем ему надо. А этим, с завода, им лишь бы стрельнуть. Им что зверя бить, что птицу — все равно. На прошлой неделе двух орланов убили, забавы ради. Чтоб на орланов охотиться — такого я в жизни своей не слыхал. Это уже преступление против природы, и больше ничего!

Большинство наших гостей были из Мессерса, но иной раз приходили и с «того конца» — так наши соседи называли Харбор и Рич. Однажды днем, привлеченный зычным лаем Альберта, я подошел к окну и увидел пятерых всадников на здоровенных скакунах, неуверенно ступавших по пешеходному мостику, который соединяет Мессерс с остальными районами Бюржо. Впереди ехали врачи городской больницы, муж и жена; за ними — их дети; пятым был симпатичный парень, которого они любили называть своим «грумом». Все, кроме «грума», были одеты в настоящие английские костюмы для верховой езды, включая кепи и хлыстики. За всадниками следовали два громадных, кудлатых пса, так называемые ньюфаундленды; в действительности же порода эта была выведена в прошлом столетии в Англии.