Второй медовый месяц

— В наше время так редко встретишь юношу с хорошими манерами…

— Ничего, — прервал Мэтью, — все в порядке.

— Так почему бы не похвалить тех немногих, у кого эти манеры есть?

Шея бледной женщины покрылась багровыми пятнами смущения.

Мэтью наклонился к ее соседке:

— Я слышал, она сказала «спасибо».

Негритянка ответила ему невозмутимым взглядом.

— Надо было посмотреть на вас. Надо было улыбнуться. Может, вы устали еще сильнее, чем она!

— Но я же не…

— Кому-то с вами повезло, — повысила голос негритянка. — Какой-то женщине посчастливилось иметь рядом джентльмена.

Мэтью отвернулся. Он чувствовал, что его шея покраснела также жарко, как у бледной женщины с кофром. Толстяк, повисший на ременной петле, укрепленной на поручне, перехватил его взгляд и подмигнул. Мэтью слегка поморщился и на миг прикрыл глаза.

Поезд остановился на станции «Мургейт». Пожилая негритянка поднялась, покачивая крестиком на шее, и направилась к двери.

Проходя мимо Мэтью, она отчетливо произнесла:

— Так и передайте своей леди: ей с вами повезло.

По вагону прокатились смешки, кто-то прыснул, между лопатками по спине Мэтта потекла тонкая струйка. Он взглянул на бледную пассажирку, ожидая увидеть хотя бы проблеск сочувствия, но она упрямо смотрела в пол.

Эди попросила встретить ее после репетиции. Она подробно описала, где ее найти, объяснив, что он сразу узнает репетиционный зал в Клеркенуэлле по желтой афише с рекламой «Пилатес для беременных». Сказала, что они могли бы выпить вдвоем, а может, даже поужинать. Она казалась настолько обрадованной его звонком, в ее голосе звучало такое облегчение, что он задумался: что стряслось у родителей, если он вдруг сделался маминым любимчиком? Обычно это место занимал Бен, который принимал его как должное — впрочем, как и многое другое. Мэтью вдруг понял, что об этом месте даже не вспоминал, по крайней мере два последних года, потому что не нуждался в нем. Жаль, что сейчас оно ему необходимо.

По словам Эди, от станции подземки до репетиционного зала было минут десять ходьбы, если держать курс на шпиль Сент-Джеймса. Стоя на Фаррингдон-роуд и разыскивая этот шпиль в небе, Мэтью думал, что такой ориентир могла дать только его мать — ей одной могло прийти в голову упомянуть какую-нибудь запомнившуюся ей деталь романтической панорамы, видную лишь с одной точки. Мэтью помнил, как раньше, когда они были маленькими, Эди часто указывала в окно и спрашивала у них, что они там видят. Они равнодушно отвечали, что видят только траву, сарай и заднюю стену дома, где живет немецкий дог, а она перебивала: нет-нет, дальше, за домом — неужели они не видят океаны, старинные замки, караваны верблюдов в пустынях? Сама Эди без труда разглядела бы церковь Сент-Джеймс, находящуюся в Клеркенуэлле, стоя совсем с другой стороны, на Фаррингдон-роуд, думал Мэтью. Возможно, тот же фокус помог ей без труда вглядеться в чащу, где заплутал Мэтью, и увидеть за ней свет и надежду. Хоть что-нибудь, лишь бы избавиться от ощущения, что за последние два года он, ни о чем не подозревая, обошел гигантский круг и вернулся к тому, с чего начал.

Эди ждала его у здания, прислонившись к тумбе с рекламой пилатеса, скрестив руки на груди и надев очки от солнца.

Он наклонился поцеловать ее в щеку.

— Я опоздал?

Обхватив обеими руками за шею, Эди притянула его к себе.

— Нет, мы просто закончили пораньше. Сегодня мы радовались жизни до упаду, и эта радость всех измотала.

— А я и не знал, что Ибсен умел радоваться, — заметил Мэтью, прижатый щекой к материнскому лицу.

— Нечему было. Во времена Ибсена в Норвегии жуть что творилось. Работа была проклятием и наказанием за грехи.

— Сплошное веселье…

Эди наконец отпустила Мэтью и взглянула на него:

— Вид у тебя никуда не годится.

— Да.

— Мэтт! Мэтью! — Она взяла его за руку. — Что случилось?

Он огляделся:

— Давай поищем какой-нибудь паб.

— Ты заболел?

— Нет, ничего подобного, — поспешил ответить он и двинулся по тротуару, увлекая мать за собой. — Я все объясню, — пообещал он, внезапно ощутив легкость освобождения, наполняющую грудь и голову. — Я все тебе расскажу.

* * *

Рассел отправился на предварительный показ новой американской пьесы в театре «Ройял корт», ушел в антракте и девятнадцатым автобусом вернулся домой. Он звал Эди с собой в театр, но она сказала, что у нее поздняя репетиция, а потом другие дела — она не объяснила какие, выразилась туманно, но не таинственно, во всяком случае, не настолько, чтобы насторожить Рассела. В прошлом, конечно, у них бывали тревожные звоночки, когда Эди вдруг увлеклась своим сценическим партнером или товарищем по школьному родительскому комитету, в работу которого Эди вносила громогласный и энергичный вклад. Если уж совсем начистоту, то и у Рассела бывали обеды, дневные встречи, а однажды даже целые выходные, когда он вспоминал, какими притягательными бывают новые знакомые, новые лица и тела даже для самых верных и порядочных супругов. Но не подозрения погнали Рассела прочь из театра сразу после первого действия и усадили в автобус, а неожиданный прилив чувства, которое с недавних пор стало до боли знакомым — желания, чтобы Эди была рядом с ним, чтобы придала иной, живой и яркий оттенок всему, что он видел и слышал. Откровенно говоря, прошли годы с тех пор, как он в последний раз так отчаянно скучал по Эди. Ну и пусть, теперь он наверняка наверстает упущенное. Разглядывая в окно автобуса вечерние толпы пешеходов, заполонившие тротуары, он размышлял, чем занять себя, свой разум и чувства, если он примчится домой и обнаружит, что Эди там нет.

Но она была дома. Она сидела за кухонным столом, читала вечернюю газету, нацепив очки, и прихлебывала чай из кружки. Рядом с газетой на столе, там, куда его обычно не пускали, застыл Арси в позе египетской кошки-статуэтки — стройный, удлиненный и совершенно неподвижный.

— Спектакль дрянь? — спросила Эди, снимая очки.

— Говорильня, — откликнулся Рассел, наклоняясь, чтобы поцеловать ее. — Много слов, а смысла ноль. Ты совсем разбаловала кота.

Эди взглянула на Арси. Тот не удостоил ее ответным взглядом.

— Знаю.

— Репетиция удалась?

— Вполне. Ласло прекрасно играет излишнюю впечатлительность, но чтобы блистать, этого мало. Если он сделает из Освальда рефлексирующего нытика, публика не впечатлится.

Рассел заглянул в холодильник:

— Как насчет ужина?

— Я уже, — сообщила Эди, — но там еще осталась ветчина. Оглядывая полки, Рассел небрежным тоном спросил из холодильника:

— Ужинала одна? Или с кем-нибудь?

— Не одна. С Мэтью.

Пауза.

— С Мэтью, — повторил Рассел, не меняя позы.

— Да.

Он достал тарелку с ветчиной.

— Почему же не пришли поужинать сюда?

— Да мы не планировали. — Эди сложила газету. — Сначала зашли выпить, потом заказали пасту. Сдается мне, теперь я на пасту даже смотреть не смогу.

Рассел перенес ветчину на стол и направился к хлебнице.

— Как он?

— Рассел, — Эди резко выпрямилась, — это кошмар. Он в ужасном состоянии.

Он обернулся:

— Мэтью?

— Да.

— Потерял работу?

— Потерял Рут.

Рассел вернулся и сел к столу.

— Она его выставила?

— Нет. На самом деле все еще печальнее. Он ушел от нее, потому что она решила купить квартиру, он согласился, что ей пора, а она выбрала шикарную, возле Тейт-Модерн — и конечно, он не смог себе ее позволить, и вообще, как выяснилось, ему уже давно был не по карману их стиль жизни. Вот он и ушел, чтобы не мешать ей.

Рассел смотрел на ветчину не отрываясь.

— Мэтт ушел от Рут потому, что не мог позволить себе купить квартиру, которую она захотела? — наконец уточнил он.

— Ну, в общем, да.

Он поднял взгляд.

— Эди, что с ними?

— С Мэттом и Рут?

— Да. Нет. Со всеми с ними. Со всеми детьми — ведь они столько зарабатывают, а им все равно не хватает.