Отрубленная голова

— Да. Это не имеет значения.

Мы оба вздохнули. Моя рука беспокойно шарила по столу. Я принялся рассматривать меч. Мне очень хотелось его потрогать и, так сказать, набраться от него храбрости, но Гонория держала меч крепко, по-хозяйски, ухватившись обеими руками за ножны.

подобно тому как крупный зверь держит маленького. При свечах она выглядела бледной и довольно изможденной, ее глаза щурились как будто от яркого света, и я тщетно пытался определить, чем же, кроме неуловимо властного выражения лица, она похожа на своего брата. Если Палмер был красив, то она почти уродлива. Я пристально разглядывал ее желтоватую щеку, которая тускло отсвечивала воском, и черные маслянистые волосы, подстриженные коротко и без всякой элегантности. Такие типажи любил рисовать Гойя. Лишь вырез ноздрей да изгиб губ намекали на свойственную евреям утонченность.

— Это ваш меч? — спросил я и положил руку на краешек ножен.

Она посмотрела на меня и ответила:

— Да, это японский меч самураев, и очень хороший. Меня всегда интересовала Япония. Я работала там некоторое время. — Она снова отодвинула меч.

— Вы были в Японии вместе с Палмером?

— Да. — Она говорила, словно погруженная в глубокий сон.

Мне хотелось дать ей понять, что я рядом и вполне реально существую.

— Можно мне посмотреть меч? — задал я вопрос. Я предположил было, что она решила не обращать на меня внимания. Но Гонория повернулась ко мне, как будто что-то задумав. Она положила меч, и он покатился по полированному столу. Я ждал, что она даст мне рукоятку, но, когда я протянул руку, она взяла рукоятку сама и быстрым движением вынула меч из ножен. Одновременно она встала.

Меч вылетел на свободу с громким, свистящим звуком, и потревоженные свечи на мгновенье вспыхнули, озарив пламенем клинок. Она положила ножны на стол и медленно опустила меч к своему бедру. Клинок сверкнул на темном фоне ее платья. Нагнувшись, она поглядела на его слегка изогнутое лезвие и заговорила четким, суховатым голосом — так она, очевидно, читает лекции:

— В Японии этим мечам поклоняются, фактически они предметы культа. Их куют не только с великим мастерством, но и с огромным почтением. Уметь ими пользоваться — не просто искусство, но и духовный опыт.

— Да, я об этом слышал, — подтвердил я и отодвинул ее стул в сторону, чтобы получше рассмотреть ее и самому устроиться поудобнее, положив ногу на ногу. — Значит, обезглавить человека — это накопить духовный опыт. Я не в восторге от подобной мысли, — признался я.

И вдруг откуда-то до меня донесся тихий перезвон. Я даже подумал, что ослышался и это гудит у меня в голове. Потом до меня дошло, что это звонят колокола, возвещая наступление Нового года. Колокола зазвонили и в ближайших церквах. Мы молча прислушались к их звону. Скоро закончится год и начнется новый.

Гонория опустила меч на пол.

— Вы христианин, и для вас дух связан с любовью, — сказала она. — А японцы связывают его с могуществом и властью.

— А с чем его связываете вы?

Она пожала плечами:

— Я еврейка.

— Но вы верите в темных богов, — напомнил я.

— Я верю в людей, — заявила Гонория Кляйн. Это было довольно неожиданное замечание.

— Немного похоже на лису, говорящую, что она верит в кур, — парировал я.

Она внезапно рассмеялась, положила на рукоятку меча другую руку и с удивительной быстротой взмахнула им. Меч описал большую дугу на уровне ее головы. Звук при этом походил на свист кнута. Острие остановилось на расстоянии дюйма от моего стула, а затем вновь опустилось. Я подавил в себе желание пересесть.

— Значит, вы умеете с ним обращаться? — спросил я.

— Я изучала, как это надо делать, несколько лет в Японии, но дальше самых начальных стадий не продвинулась, — ответила она.

— Покажите мне еще что-нибудь, — попросил я. Мне хотелось еще раз увидеть ее движение.

— Я не даю представлений, — отрезала она и опять повернулась к столу. Вдалеке с математической точностью продолжали свой разговор колокола.

Остатки обеда Палмера и Антонии находились рядом с догорающими свечами. Гонория взяла со стола две скомканные салфетки и задумчиво посмотрела на них. Затем подбросила салфетку одной рукой, и та полетела к высокому потолку. Когда салфетка начала опускаться, меч с невероятной скоростью двинулся ей навстречу. Две половины салфетки упали на пол. Она подкинула другую салфетку и тоже разрубила ее пополам. Я подобрал кусок. Он был отрезан ровнехонько.

Держа его и глядя на Гонорию, я неожиданно вспомнил, как она впервые появилась в столовой и противостояла Палмеру и Антонии, словно какой-то молодой и беспощадный капитан. Я положил на стол кусок салфетки и произнес:

— Это был великолепный трюк.

— Это был не трюк, — возразила Гонория. Она по-прежнему сжимала рукоятку меча обеими руками и смотрела вниз на разрубленные салфетки. Я заметил, что дыхание у нее неровное. Затем она придвинула свой стул к столу и села. А через минуту-другую с трудом подняла меч, как будто он сделался очень тяжелым, и попыталась остудить горячий лоб, прижав к нему стальное лезвие и неторопливо проводя по нему головой нежным и ласковым движением. После чего вновь положила меч на стол, продолжая держать одной рукой рукоятку. Я поглядел на эту длинную и темную резную рукоятку, на изогнутую, зловещую часть лезвия, на внутреннюю оправу, похожую на змеиную кожу и украшенную серебряными цветами, которые виднелись сквозь черные прорези ножен. Мне очень захотелось вырвать меч из ее большой, бледной руки, но что-то остановило меня. Я дотронулся до лезвия и провел по нему рукой до рукоятки, ощутив режущий край. Он был чудовищно острым. Моя рука застыла. Казалось, что лезвие наэлектризовано, и мне пришлось снять руку. Не обращая на меня внимания, Гонория опустила меч и положила его на колени с видом терпеливого палача. До меня дошло, что церковные колокола смолкли: наступил Новый год.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Антония позвонила мне ранним утром. Она настаивала, чтобы я немедленно приехал к ней. Из-за этого я отложил свой визит к Джорджи. Я застал Антонию возбужденной, взволнованной и очень нежной. Провел с ней все утро и остался на ленч. Палмер решил в тот день уступить мне место. Утро было многообещающим, и в конце его я почувствовал, что мне стало легче общаться с Антонией, чем за все время после ее признания. Она действительно постаралась на славу. Заставила меня рассказать историю моих отношений с Джорджи вплоть до мельчайших подробностей. Раньше одна мысль о таком разговоре вызывала у меня отвращение, но теперь, когда дошло до дела, я с облегчением выложил все начистоту. Пока я говорил, Антония держала меня за руку. Да, это тот самый интимный разговор, с мстительной радостью подумал я, которого, как я обещал Джорджи, никогда не будет. Предав ее, я ощутил, как расширились границы моей свободы, и это меня воодушевило.

Я попытался честно изложить Антонии мои сомнения и колебания по поводу Джорджи, и мне самому многое стало ясно. Антония была на редкость мила и проницательна. Я мог почувствовать и чувствовал с нежностью и даже изумлением ее скрытую тревогу, как бы я не утаил чего-нибудь, как бы не пожалел о своей искренности и не прервал поток признаний. Ей хотелось знать все, она желала повернуть течение моей жизни вспять, снова привлечь его к себе, и с какой любовью это у нее выходило! Ей хотелось держать меня и Джорджи в своих руках и смотреть на нас сверху вниз заботливо и с полным пониманием. Я не отказал ей в этом. Она была в восторге.

Мы согласились, что я должен ненадолго уехать — мне необходима небольшая передышка. Не для того, чтобы подумать, как нам жить дальше, а просто отдохнуть, да я и правда страшно устал. Мы перебрали варианты — Бретань, Венеция, Рим, — но так и не решили, куда мне поехать. Она в основном настаивала, что мне следует и даже необходимо выждать довольно долгое время и лишь потом сделать выбор. Нелепо изводить себя и переживать, когда я так измотан и подавлен событиями, а проблемы все равно никуда не уйдут. Мне надо позаботиться о себе и дать себе небольшую поблажку, иными словами, отдохнуть. Антония обещала мне поближе познакомиться с Джорджи в мое отсутствие. Это, сказала она, доставит ей истинное удовольствие.