Отрубленная голова

«Уважаемая Гонория Кляйн,

боюсь, что мне трудно будет объяснить мое поведение прошлой ночью и хоть в малейшей степени добиться прощения. Как Вы заметили, я был очень пьян и вел себя как дикий зверь. Могу сказать, что меня не просто потряс мой поступок. Я также изумлен и, наверное, не меньше Вашего. Я не в силах объяснить его, да полагаю, что Вас и не интересуют пустые рассуждения и неправдоподобные гипотезы относительно моего здоровья. Хватит и того, что я напал на Вас, ни к чему еще докучать Вам. Однако я должен написать Вам это письмо и выразить, без какой-либо надежды на доброжелательный прием, мои смиренные и очень искренние извинения. Хочется верить, что я не слишком сильно ушиб Вас.

Если я причинил Вам боль, то уверяю Вас, что мое раскаяние мучительнее и больнее самого крепкого удара. Я даже не могу понять, что на меня нашло, и в равной мере не способен догадаться, как Вы теперь ко мне относитесь. Вряд ли имеет смысл говорить, что я не испытываю к Вам никаких враждебных чувств, напротив, Вы внушаете мне глубочайшее уважение. Не только потому, что Вы сестра Палмера, но и потому, что Вы — это Вы. Я горько сожалею, что лишился, и, боюсь, навсегда, Вашего доброго мнения. Не стану продолжать это письмо. Надеюсь, что вопреки Вашим предсказаниям мы снова увидимся, хотя, разумеется, я не осмелюсь предложить Вам свое общество в обозримом будущем. Конечно, я не жду от Вас ответа. Мне очень стыдно за мое возмутительное поведение.

Искренне Ваш Мартин Линч-Гиббон».

«Дорогая Гонория,

простите, что я вел себя как зверь и сумасшедший. Я не могу предложить Вам ни достойного объяснения, ни извинения в общепринятом смысле слова. Я чувствую, что после вчерашней ночи отношения между нами перешли ту грань, когда извинения вообще уместны. Я хочу написать Вам короткое и честное письмо взамен различных сожалений, не вполне искренних в данной ситуации. В прошлом Вы вызывали у меня раздражение, даже откровенную неприязнь, и отнюдь не без причин. С первого появления Вы, по непонятным для меня причинам, начали держаться со мной враждебно, а в двух случаях намеренно нанесли мне прямой вред. Я не вижу, чем заслужил от Вас подобное отношение. Сейчас у меня очень напряженная и беспокойная пора, по правде сказать, очень тяжелое и горькое для меня время, и я, по крайней мере, надеялся избежать безответственных преследований со стороны малознакомых мне людей.

Конечно, я не утверждаю, что преследования, как я их называю (они могли быть результатом скорее недомыслия, чем коварства), хоть в малейшей степени оправдывают или извиняют мой поступок. А именно то, что я набросился на Вас, повалил на пол и бил по голове. Я пишу лишь о том, что пришло мне в голову, когда я решил попросить у Вас прощения, пишу о том, что кажется мне правдой. Бесспорно, Вы человек, достойный моего уважения. Я это ясно вижу и понимаю — при всей неприязни к Вам. Но в первую очередь Вы заслуживаете, чтобы Вам говорили правду. Я убежден, что Вы предпочтете правдивое письмо условным и привычным извинениям. Надеюсь, что я не слишком сильно ушиб Вас. Полагаю, что, поскольку Ваш жизненный опыт больше моего. Вы не пережили серьезного шока и не были чрезмерно поражены. Надеюсь также, что мы встретимся вновь и этот инцидент может стать основой для того, чтобы мы поняли друг друга. До сих пор подобное понимание с обеих сторон явно отсутствовало.

С добрыми пожеланиями М.Л.Г.»

Я запечатал письма Антонии и Джорджи и некоторое время размышлял, какое из трех посланий, адресованных Гонории Кляйн, мне лучше выбрать. В результате с опасением остановился на втором варианте. Меня подмывало написать ей еще одно письмо, четвертое по счету, и я начал обдумывать, какие неотразимые аргументы подобрать. Но не смог найти подходящих слов. Они, несомненно, существовали, но какие-то безумные и скрытые во тьме. В конце концов я решил больше не пробовать, переписал второе письмо, запечатал его и отправился на почту. Туман рассеялся. Вернувшись, я съел немного печенья и принял как лекарство виски с горячим молоком. Я чувствовал себя совершенно измотанным. Написав письма, я затратил больше интеллектуальных усилий, чем в работе над исследованием «Сэр Эйр Кут и военная кампания при Уандевош». Однако меня успокоило иррациональное чувство, что сегодня утром я неплохо потрудился. Я поднялся наверх, лег в постель и заснул таким глубоким и мирным сном, каким мне не удавалось спать уже долгое время.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Я мучился. Прошло два дня, но я так и не смог решить, то ли мне уехать из Лондона, то ли увидеться с Антонией или Джорджи. Казалось, на этих двух женщин наложено табу. Написав им, я словно приготовился к каким-то действиям, какой-то новой драме или событию, но к чему именно, я и сам не знал, хотя постоянное напряжение и ожидание вызывали у меня боль. К тому же я очень ослабел и потерял аппетит. Стремясь забыться, я много пил, и от этого у меня сильнее болело внутри. Я не мог ни лежать уютно в постели, ни чем-нибудь себя занять, когда вставал. Читать было просто немыслимо, а поход в кино чуть не довел меня до слез. Дважды я заезжал к себе в офис, разговаривал с Миттеном, распорядился по поводу одного-двух текущих дел, но сосредоточиться на всем, что там происходило, никак не мог. Я померил температуру, она была вполне нормальной. Я не понимал, что со мной творится, и лишь на третий день догадался.

Александр позвонил мне перед отъездом в деревню, и мы несколько минут поговорили по телефону. Наши отношения пришли в такое состояние, что улаживать их казалось и невозможным, и ненужным. Мы просто отступили назад, на прежние позиции, и сделали это полуосознанно. Он был осторожен, печален, тактичен. А я замкнут, ироничен и недоволен. Вот так мы с облегчением расстались. Еще меньшее удовлетворение я испытал от звонка Роузмери, которая теперь вновь обосновалась в Лондоне и прямо-таки рвалась явиться ко мне и наладить мою жизнь. Я почувствовал, что не выдержу прихода Роузмери, ее ясного взгляда и веселых, как птичий щебет, расспросов. Она предложила мне помочь упаковать минтоновский обеденный сервиз и ряд других вещей, которые, по ее мнению, нельзя доверять грузчикам. Я ответил, что она может это сделать, и добавил, что еще не договорился о перевозке. Она сказала, что это даже хорошо, она знает отличную фирму и все для меня устроит. Она прибыла через полчаса, и в деловой беседе мы согласились, что я должен как можно скорее перебраться на Лоундес-сквер, не дожидаясь, когда привезут мебель. Я не желал наблюдать, как постепенно опустошается дом. Я был ей благодарен, и поскольку ей нравилось заниматься всеми этими делами без моего участия, поспешил удалиться. Закрывая входную дверь, я услышал высокий, четкий голос Роузмери — она говорила по телефону и давала указания фирме «Хэрродс», чтобы в мою квартиру немедленно доставили лучший образец раскладной кровати.

В Лондоне стоял туман, и сквозь него просвечивало солнце, здания казались парящими в воздухе и какими-то невесомыми. Прекрасный, дорогой город, притихший и смягчившийся, был наполовину скрыт летящими по небу облаками, которые тоже напоминали небесный город. Контуры домов расплывались в серых и коричневых туманных отблесках. Я неизбежно должен был пройти вдоль реки. Когда я свернул на набережную Виктории, то увидел, что начался прилив. На поверхности быстро текущей реки играли теплые лучи, превращая ее грязь в старинную позолоту, словно какая-то часть солнечного света убежала поиграть сюда под гигантским туманным сводом. Этот странный свет соответствовал моему настроению. Неторопливо прогуливаясь около тенистого обрыва у Нью-Скотленд-Ярда, я ощутил, что боль если и не отлегла, то уменьшилась. Я смог сосредоточиться и привести в порядок мысли.

Сидеть было слишком холодно, но я то и дело останавливался и прислонялся к парапету. Проходя мимо каждого влажного от тумана фонаря, я чувствовал, будто к чему-то приближаюсь. Но мне не удалось разрешить ни одну из мучительных проблем. Недавние события вызывали у меня тошнотворное отвращение. Конечно, я должен был со временем раскрыть свои отношения с Джорджи, это представлялось неизбежным. Но как мерзко они были раскрыты и в какой момент!