Отрубленная голова

Она отодвинулась от меня, и ее лицо исказилось от боли. В его выражении не было видно прежней наигранности. Поколебавшись, она ответила:

— Я ему не говорила.

— Почему?

— Потому что Александр слишком много для меня значит. Я не в силах переступить черту. Это была наша тайна. И Александр не хотел, чтобы я говорила. Я полагала, что под конец решусь и сообщу ему, но все время откладывала. Однако он сам догадался.

— Неужели? Как ему удалось? И когда?

— Как — я не знаю, — раздраженно бросила мне Антония. Она отвернулась от меня, полураскрыв рот и заламывая руки. — Сначала у меня промелькнула мысль, что ему сказал ты. Но конечно, это невозможно, и вдобавок ты ни о чем не подозревал. Когда в прошлый уик-энд, помнишь, я уехала к маме, тут он, наверное, и обнаружил. Может быть, нашел письмо или что-нибудь еще. Он был страшно рассержен, оскорблен и порвал со мной.

— Понимаю, — отозвался я, — понимаю. Бедный Палмер. Но все хорошо, что хорошо кончается, не так ли?

— Да, конечно! — Ее лицо расслабилось и вновь радостно засияло, словно сквозь напускную жесткость проступила свойственная ей душевная теплота. — Да, конечно! У меня гора с плеч свалилась. Я все-таки не лишилась Александра. Кто знает, быть может, этот опыт с Андерсоном и доказал мне, что моя любовь к Александру сильна и неподдельна. Вот почему я смогла сказать тебе правду и теперь начну жить честно. И я действительно благодарна Андерсону.

— Ты не лишилась Александра, — подтвердил я, — и не намерена терять меня. Значит, ты очень везучая.

— Значит, я очень везучая! — весело повторила она, отступила на шаг и взяла меня за руки.

Кто-то постучал в дверь. Мы бросились в разные стороны, как застигнутые любовники. Я откликнулся: «Входите!» Это оказалась Роузмери. Изящная, подтянутая, в новой маленькой черной шляпке, с тонким, словно карандаш, зонтиком.

— Приветствую вас, — чопорно проговорила она. — Я только что вернулась и решила забежать к вам на минуту. — Она шагнула вперед и положила сумку на письменный стол. — Я принесла вам авокадо, — начала она. — Увидела их в «Хэрродс» и подумала, что стоит купить, пока они есть, вы же знаете, они не всегда бывают. Еще не очень зрелые, но продавец сказал, что, если подержать их в теплой комнате, через день-два можно будет есть.

Я повернулся к Роузмери.

— Сестричка, тебя ждут ошеломляющие новости, — сообщил я. — Моя жена выходит замуж за моего брата. Отлично, не правда ли?

— Дорогая! — воскликнула Антония.

— Мне остается только одно, — иронически отметил я, — без памяти влюбиться в Роузмери, а потом мы все уедем и заживем дружной семьей в Ремберсе. — Я расхохотался.

— Мартин! — обратилась ко мне Роузмери. Она протягивала мне что-то. — Это письмо я нашла на коврике. Видимо, оно пришло не по почте.

Я взял письмо и перестал улыбаться, обратив внимание на незнакомый твердый готический почерк. Но я понял, откуда оно.

— Вы, девочки, пока развлекайтесь, займите чем-нибудь друг друга, а я пойду и достану шампанское, — заявил я. — Хочу провозгласить тост за помолвку моей жены.

Я вышел из комнаты, резко хлопнув дверью.

Войдя в столовую, я плотно закрыл за собой дверь и вынул из кармана письмо. С трудом разорвал конверт, узнал почерк Палмера и похолодел. Больше в конверте ничего не было. Я достал смявшееся и надорванное письмо и прочел:

«Мартин, мы улетаем в Америку одиннадцатого числа и собираемся там остаться. Скорее всего, будем жить на Западном побережье, и Гонория вместе со мной станет преподавать в университете. Не вижу причин, по которым наши дороги могут сойтись вновь, и ты поймешь меня, когда я скажу: для всех нас будет лучше, если они никогда не пересекутся. Поразмыслив, я пришел к выводу, что, вернувшись к Антонии и решившись сохранить свой брак, ты поступил правильно. В конце концов, ты обладаешь несомненным талантом примирять людей и смягчать страсти. Разумеется, я имею в виду, что это послужит твоему счастью и удовлетворит твои душевные потребности. Не стану оскорблять тебя пустой болтовней о морали. Твоя свобода от подобных оков — первое и главное, что сделало тебя моим единомышленником. Что касается прошлого, то от меня ты не услышишь ни слова, никаких комментариев не будет. Так же поведут себя и остальные. Пусть благородное молчание, как море, покроет все поступки с налетом безумия. Их масштаб и сферу воздействия, по-моему, не представляешь даже ты. Я желаю тебе и Антонии всего доброго и никогда не забуду, что любил вас. Не отвечай на мое письмо, для нас обоих это прощание — окончательное и бесповоротное.

П.»

Я сунул письмо себе в карман и неподвижно постоял минуту-другую. Потом открыл сервант и достал бокалы. Спустился в подвал за шампанским и, только взяв бутылку, понял, что каким-то чудом нашел ее во тьме. Затем вернулся в гостиную.

Женщины сразу прервали беседу и нервно посмотрели на меня, ожидая моих действий или слов. Я поставил бокалы и молча принялся откупоривать шампанское.

— Мартин, — спросила Роузмери, — ты не сердишься? — Она обращалась ко мне как к обиженному ребенку.

— Конечно, не сержусь, — отозвался я. — С чего бы мне сердиться?

Я заметил, что женщины переглянулись. Мне пришло в голову, что Роузмери, вероятно, была хорошо осведомлена о романе Антонии и Александра. Несомненно, они встречались у нее на квартире. Пробка от шампанского взлетела в потолок.

— Дорогой мой, сердце мое, — произнесла Антония, — не раздражайся, успокойся. Мы все тебя любим.

Она приблизилась и опять дернула меня за рукав. Я протянул ей бокал, а второй передал Роузмери.

— На свадьбу я подарю тебе гравюры Одюбона, — пообещал я.

Выпив, я снова засмеялся. Они изумленно и неодобрительно следили за мной.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

«Девочка моя, мне кажется, мы напоминаем двух спасшихся после шторма и кораблекрушения. Они настрадались вместе и теперь видеть не могут друг друга. Именно по этой причине я избегал тебя в последнее время. Я ощущал определенное сопротивление с твоей стороны и нежелание возобновлять отношения, которые нас так измучили. Что случилось с нами, моя дорогая Джорджи, с того дня накануне Рождества, когда мы лежали перед твоим камином, словно двое детей в лесу? Какими невинными мы тогда были и сколько всего утратили с тех пор! Ты можешь сказать, что настало время прилететь малиновкам и осыпать нас листьями. Действительно, я почти не догадывался о твоих страданиях и очень плохо понимал себя самого. В равной степени я не подозревал, как горько тебя обидел, и не знаю, выдержали ли наши чувства испытания и сумеем ли мы вновь полюбить друг друга. Я пишу это письмо почти без надежды хоть что-то спасти, но все-таки решил его написать. У меня ощущение, будто мы актеры, играем в какой-то пьесе и до ее окончания еще должны обменяться репликами. Возможно, мой тон покажется тебе холодным, но я хочу быть честным и признаться, что в настоящий момент нахожусь в шоке и еле жив. Я должен с тобой встретиться и попытаться понять многое из того, что не в силах уразуметь, из того, что по-прежнему мучает меня. Но когда мы снова посмотрим друг на друга в тишине, наступившей после этой бойни, я надеюсь, произойдет нечто большее. Может быть, ты хотя бы попытаешься, Джорджи, мой старый друг? Если я не услышу от тебя возражений, то позвоню на следующей неделе. Мы по-настоящему любили друг друга, не так ли? Не так ли? Во имя этого…

М.»

Я закончил письмо и поглядел на часы. Было около восьми. Мне предстояло пораньше выехать в аэропорт, пройти в зал ожидания и устроиться в каком-то незаметном уголке до их прибытия. Хотелось в последний раз посмотреть на них.

Это было вечером одиннадцатого, и я целый день провел в лондонском аэропорту. Выяснить, когда отправляются Гонория и Палмер, не составило особого труда. Они должны были улететь вечером. Решив за несколько дней, что я поеду их провожать, в самый день отъезда я просто не смог усидеть дома. Я обошел несколько баров и съел там разные сэндвичи. Затем, тщетно пытаясь отвлечься, стал писать письмо Джорджи. Я не был уверен, что она откликнется, не был уверен и в своих чувствах. Проявить внимание к Джорджи я мог лишь сугубо абстрактно. Я знал одно: скоро увижу Гонорию, и увижу ее в последний раз. Все прочее для меня не существовало.