Саквояж со светлым будущим

И еще она подумала, что Тимофей Ильич недоволен именно этим — что Головко убили, не спросив у него разрешения, не «приняв в расчет», что здесь рядом он, великий и ужасный Тимофей Кольцов, и его стая, которую он защищает! Как такое возможно — чтобы убили почти у него на глазах, что за неуважение!

Когда прибыла милиция, Тимофея Ильича и след простыл. Нет его и не было никогда.

Как хорошо быть генералом, как хорошо быть генералом, лучше работы я вам, сеньоры, не назову!…

— Маша!

И ребенка своего спрятали от всех бед и напастей. Увезли, и теперь никто не посмеет ни о чем его спрашивать или напоминать об ужасных событиях или…

— Маша!

— А?

— Маш, свари мне кофе.

— Чего вам сварить?!

— Кофе. Свари, пожалуйста.

Иногда Родионова посещали просто изумительные идеи.

— Дмитрий Андреевич, — пробормотала Маша Вепренцева, — где же я здесь сварю кофе?

В поисках поддержки Маша повела глазами и уставилась на Весника. Ну, хоть ты скажи ему, что кофе в этом доме я варить не могу!

Весник отлично понял ее молчаливые призывы к поддержке.

— Да, — вступил он, — мне тоже свари! Это же надо, какую они бурду подали!

И хотел было захохотать, но вовремя вспомнил, что хохотать при сложившихся обстоятельствах неприлично, и не стал.

И мужчины было заговорили друг с другом, уверенные, что Маша сейчас кинется варить им кофе, но она не кинулась.

— Дом чужой, — сердито сказала она, косясь на Мирославиного «чоловика», который все смотрел в угол, — и полно народу, которого я не знаю. Я на кухню не пойду.

— Ну, если ты знаешь еще какое-то место, где можно сварить кофе, иди туда, — милостиво разрешил Родионов.

Иногда он был просто невыносим.

«Я должна его разлюбить, — подумала Маша мрачно. — Вот прямо сейчас взять и разлюбить. Он мне не подходит. Он совершенно не думает обо мне. Он заставляет меня варить кофе, и ему наплевать на то, как при этом я буду выглядеть в глазах окружающих! Ему наплевать на то, что Мирослава вчера весь день называла меня прислугой, и сегодня он сам отсылает меня на кухню!»

По светлому паркету зацокали каблуки, и в столовую влетела вышеупомянутая Мирослава. На ней был бежевый брючный костюм, очень элегантный и свежий, простенькая блузка а-ля Катерина Кольцова, соломенные босоножки, и на лацкане приколот букетик незабудок — это после бессонной ночи с убийством! Прическа у нее была величиной с дом и сильно налачена, губы неправдоподобно алы, и крохотный кружевной платочек она держала за обшлагом рукава.

— Казимеж! — воскликнула она, завидев «чоловика», — Казимеж, я погано себя почуваю! Видвези мэнэ до ликаря, а то я чуть не померла! Казимеж! Ты бачишь или не бачишь, что жинке дуже треба до лекарни!

Казимеж не подавал никаких признаков жизни, и неясно было, «бачит» он или не «бачит» то, что происходит с его супругой.

Мирослава бухнула на стол кипу свежих газет, повернулась и будто только что увидела московских гостей. Гости молчали, слушали, болтали ложечками в чашках.

— Ах, доброго дня, доброго дня, хотя хде уж то добро!…

Все вразнобой поздоровались. Мирослава Цуганг-Степченко бочком присела на краешек стула, вынула из-за обшлага платочек и прижала его к губам.

— Что же это такое делается, когда людей убивают! Та как это можно назвать, если не беспредельный беспредел?!

Все молчали. Не знали, как еще это можно назвать.

— Та Борис Дмитриевич бул самый что ни на есть шановний чоловик, и в нашом мисте, и во всий незалежной Украйне! И так загинул, загинул, та еще в моем доме! Матерь Божья, шо теперь буде, шо буде з нами?!

Весник осторожно хихикнул, потом кашлянул и старательно утер губы льняной салфеткой, накрахмаленной, как в кремлевском буфете, до состояния картонной твердости.

— Та хто ж посмел его так! Мабуть, нихто и не узнае, хто зробил то черно дило!

— Славочка, — вдруг изрек Мирославин «чоловик», и Маша с изумлением на него воззрилась, — Славочка, ты в экстазе и говоришь на нашей мове, а гости мову не понимают, им по-русски бы надо…

Говорил «чоловик» так, словно пытался объяснить посетителям зоопарка, что макаки не понимают человеческий язык, что уж тут поделаешь, придется жестами, жестами!… На гостей он по-прежнему не смотрел.

— Та боже ж мой, все ж ясно! Борис Дмитриевич наш самый любимый, самый любимый! Нихто из политиков стильки не зробив для Кыева, скильки пан Головко!

— Славочка!

— Да, да! А его убили, та еще в нашем доме, та еще так погано, что зараз никто не ведае, найдут злодия ти не!…