Медвежий ключ

— Никуда я с тобой не пойду, — горько ответила Танька. — Я же тебе, может быть, и все на свете бы позволила… Эх, ты!

Нет, правда, ну чего он вдруг полез?! Хоть бы поговорил, хоть поласкал бы ее… Хоть дал бы понять, что выбрал ее из других, что ему не все равно, с кем… Она ведь не соврала этому парню: если бы он вел себя умнее, Танька бы все ему позволила…

Костя пытался удержать ее, тянул.

— Нет, ты постой… Ты куда…

Но Танька была сильнее его в несколько раз, и Костя от толчка в грудь уселся в снег.

— Лучше не лезь, — Танька говорила тихо, спокойно, — а то мне обижать тебя придется. Уйди, а?

Умный человек сообразил бы, что в этом спокойствии — похороны всех его расчетов, что лезть к Таньке и правда не надо. Но это понял бы умный человек, а Костя не был умным человеком. И вскочив из сугроба, он опять кинулся к девушке.

— Постой… Пойдем ко мне, пиво пить. Чего ты?!

Танька удивилась, какое злое у него стало лицо, замотала головой, мотнув копной светлых волос.

— Ах ты сука…

Костя рванул ее к себе, пытался залепить пощечину, промахнулся… И тогда Танька, заплакав от отвращения, разочарования, презрения… от всего сразу, ударила Костю тыльной стороной ладони по физиономии, по носу. Из носа тут же потекла кровь на губу, Костя ошалело поднес к лицу руку, посмотрел на испачканные пальцы, и в его глазах плеснулся ужас.

А Танька, рыдая от отвращения, помчалась по улице, свернула в проулок, где воткнула в сугроб свои лыжи. Ей захотелось очистить загоревшуюся руку, ей казалось — она испачкалась об Костю. И Танька долго оттирала руку снегом, никак не могла сдержать слез. К тому же начало тошнить, хотелось пить… Навалился похмельный синдром, и Танька стала жадно хватать снег.

У медведей все лучше, приличнее. Толстолапый потерял семью — но когда отплакалось по жене и деткам, завел новую семью, и как он ей предан, семье!

А как Слюнявая любила Выворотня! Как не могли решить Большое пузо и Восход, кому будет принадлежать Пихта! Тут все было без глупостей, не как у этого… слюнявого подростка человека из Малой Речки. И неужели у всех людей так же?! Тогда придется ей оставаться одной…

И тут, мучаясь горькими мыслями, все еще полуплача, Танька вдруг столкнулась еще с одним парнем, своего примерно возраста. Парень был, как ни удивительно, трезв, и шел не оттуда, где раздавались крики самцов и самок человека, деливших друг друга и водку. Парень был высоким, выше Таньки, с хорошим и чистым лицом. Парень вышел из-за последних порядков домов, неторопливо прошел мимо Таньки…

— Девушка, вы что-то потеряли?

Нет, это он не пытался знакомиться, это он искренне не понимал, что тут делает незнакомая девушка, чего она сидит на корточках.

— Нет… У меня все в порядке.

Не объяснять же, что села она, чтобы совать в сугроб руку, оттирать место, которым побила Костю по физиономии!

Парень чуть-чуть задержался.

— Ну если все в порядке, до свидания… А вы уверены, что все в порядке? — И он хорошо улыбнулся.

Так светло, приятно сверкнули зубы с этого лица, что Танька почти против своей воли заулыбалась в ответ, замотала головой изо всех сил:

— Нет-нет, у меня правда все в порядке!

Потом она не раз жалела, что не познакомилась с парнем. Он был какой-то… не такой. Танька чувствовала, что с ним все могло получиться иначе, и вообще не будет он ни гоняться с финкой за другими, ни раздевать в котельной только что увиденную девушку. Но как потом найти этого парня?! Танька не знала его имени, не знала, где парень живет. И права ли она в своих неясных ощущениях, Танька ведь тоже не знала. Она видела этого парня две-три минуты не больше, и все что она знала о нем — так это что парень не полез к ней как только увидел, и что у него хорошая, ясная улыбка.

Парень дошел до поворота, повернул… Танька осталась в проулке. Вызвездило, колыхались стылые зимние звезды над головой. Стояла уже глухая ночь… Танька не умела определять время по часам; ей и в голову не приходило спросить, сколько сейчас времени, а небо ведь совсем закрыто тучами… Примерно, по своим ощущениям, Танька определила, что рассвет еще не скоро, темноты еще на несколько часов. Переночевать у неведомой Женьки? Наверное, девчонки уже все с парнями, да к тому же Танька чувствовала, что сыта по горло обществом и девочек, и мальчиков. Искать этого незнакомца? Глупо… К тому же Танька, пусть совершенно не воспитанная людьми, чувствовала — будет неправильно первой искать этого мальчика. Вот бы иметь возможность показаться ему еще раз!

Уйти в лес прямо сейчас? Не стоило… То есть не так уж опасно — от мелкой стаи волков Танька отбилась бы, от крупной залезла бы на дерево. Но совершенно не хотелось приключений, а снег продолжал падать, и Танька знала — он будет падать еще дня два или три. Может быть, и перестанет ненадолго, но потом ведь все равно снова пойдет, и будет падать и падать. Лучше выйти из деревни под утро.

Впрочем, есть у нее в Разливном и еще одно старое дело… Танька надела лыжи, на них прошла до хорошо ей памятного дома. Ей показалось, что дом просел, и девушка какое-то время соображала, в чем дело — она ли выросла, или правда дом не чинили, не подправляли, и он просел? Ни к чему не придя, Танька толкнула калитку, легко добежала до дома. Собак тут, естественно, не было, и Танька сделала вывод — никто другой тут не появился, в доме, скорее всего, жили те же самые люди.

На стук долго никто не отвечал, и Танька нажала дверь, думая сама войти, без спросу. Нет, дверь была все-таки закрыта, и Танька замолотила в дверь рукой под хлопьями падавшего снега. Прошло невероятно много времени, когда за дверью раздались шаркающие шаги: кто-то все-таки в избе проснулся.

— Ну, кого среди ночи несет!

Старческий голос, дребезжащий. Вроде, бабкин.

— Наталья Петровна, отворите! Телеграмма вам.

— Что-о?! К-какая еще телеграмма?! — И каким-то придушенным голосом за дверью стали бормотать; Танька вроде узнала молитву, но вообще-то узнать было мудрено — бабка все время сбивалась, путала слова, делала долгие паузы. Таньке быстро надоело это слушать.

— Агафья Евгеньевна здесь?

И странный стук по ту сторону двери — как будто что-то уронили.

— Ну… ну, я Агафья Евгеньевна… А телеграмма кому?

— Вам и телеграмма… Телеграмма про дочку вашу, Таньку. Открывайте!

Танька только сейчас сообразила, что не только не привыкла думать о себе как о Татьяне, но и не знает собственного отчества. Нет, правда, как звали отца?

— А что ночью?

— Послали меня ночью, срочная у меня телеграмма.

Щелкнул замок, приоткрылась скрипучая дверь, и легко оттеснив стоящую за дверью старуху, Танька шагнула вглубь комнаты. О Боже мой, до чего душно, как воняет! Непонятно, сколько дней не проветривали эти две комнатушки, сколько времени так и стояли тут немытые тарелки и кастрюли с позеленевшими остатками еды.

Чуть громыхнуло что-то, а потом щелкнул выключатель. Свет резанул по глазам, зато стало все хорошо видно — еще более убогую обстановку, посуду даже на полу, не то что на столе или в мойке, остатки самой последней, вчерашней, трапезы среди сдвинутых тарелок и стаканов. И обитатели: какой-то страшный бич, воняющий мочой и алкоголем, дрыхнул тут непробудным сном, свалившись прямо на полу. Старуха в ночной рубашке, продранной в нескольких местах, не сменянной Бог знает сколько времени; старуха держит в руке-лапке топор: небось его и уронила, а вот теперь подняла… Черты как будто матери, но лицо — ссохшееся, старое, и эти почти совсем седые космы… Сколько же ей, матери, лет? Помнится, орала, что погубила Танька ее молодость, пришлось рожать в двадцать лет. Значит, должно ей сейчас быть тридцать семь.

— Значит, ты и будешь Агафья Евгеньевна? — деловито уточнила Танька. — А где Наталья Петровна? Там спит?

И опять чуть не выпал топор, мать стала странно махать рукой перед лицом, перед грудью. Танька не сразу поняла, что это она так крестится. Понять оказалось несложно: