Медвежий ключ

Уже садилось солнце, когда дотащили все домой. Не давая Володьке отдохнуть, Гриша тут же ломанулся обратно.

— Может, хоть горячего поесть…

В голосе Дягилева прозвучали молящие нотки. Гриша молча помотал головой, сунул ему холодные остатки ребер Аркадия Михайловича, кружку с холодным чаем.

— А ты?

— Оставишь мне немного чаю.

И сунув в печку несколько поленьев, ушли в новый маршрут, на новых лыжах. Уже глухой ночью принесли к избушке этого второго и собаку; ни на что больше не было сил, подельщики тут же завалились спать, а утром болело все тело. Гриша считал себя сильным и ловким, привычным к любым напряжениям… Но тут напряжение оказывалось чрезмерным, он рисковал надорваться, и в этом тоже коренился вызов.

Гриша чувствовал этот вызов не хуже, чем вызов людей, знавших за него, что он должен делать и каким быть, или чем вызов первобытного леса, прозвучавший для него с высоты перевала. И Гриша все не унимался. Какая-то злая, уверенная в себе сила двигала его, не давала остановиться там, где остановились бы многие и многие. Он даже находил особенное удовольствие в преодолении себя; в том, чтобы сделать рывок на грани физических возможностей человека.

— Гриша, давай сделаем дневку…

Гриша молча мотал головой, только дал вскипятить чаю, сварил немного бульона из первого охотника, в избушке.

— Как его звали, говоришь?

— Ты уже спрашивал, Иваном.

— Ну-ну, смотри-ка, забыл. Ну, значит, бульон из Ивана.

И похлебав бульона с мясом из Ивана, с первым светом опять пошли к той, первой, избушке. Новая проблема: сутки не падал снег, не мело — каждый, кому не лень, мог бы найти их по следам. Григорий нервничал, но опять повезло — задуло, опять повалил снег. В избушке охотника уже стало почти совсем холодно. Протопили, решили ночевать — вряд ли кто сунется в метель, а если и сунется — добыча. С карабином Гриша стал особенно уверен в себе, и вообще все как будто получалось.

Но и спать он Вовке дал не долго, поднял его задолго до света. В темноте, в крутящейся метели, они натаскали часть поленницы внутрь и запалили избушку. Теперь всякий, кто найдет избушку, мог списать гибель Ивана и исчезновение всего на пожар. Снег падал и падал, хлопья шипели в огне, испаряясь прямо на лету, огонь поднялся очень высоко, и еще выше — столб черного дыма.

— Вот по этому нас и найдут…

— И вовсе не нас, а пожар! И пусть находят; к тому времени, как кто-то придет, мы уже на сто рядов будем у себя.

Интересно, что до этого времени миловала их встреча с зимними владыками этих мест. А вот теперь, пусть уставшие, но на лыжах, в шубах и с карабином, столкнулись они с небольшой стаей волков. Сразу Гриша и не понял, что происходит — ну, бегут между кедров какие-то крупные серо-седые собаки, ну и пусть себе бегут. Володька «включился» быстрее, хотя только что шел — еле плелся.

— Ну, влипли! — истерически завопил Вовка, судорожно рванул с плеча ружье.

Гриша поймал его за плечо, изо всей силы тряхнул:

— Молчи, скотина! Отобьемся!

— Если психовать не будем, конечно, — добавил он, отпуская Вовку — глаза у того стали нормальные.

А волки вовсе не хотели нападать. Гриша видел и без всякого бинокля, что в стае не все волки широкогрудые, с зимней серебрящейся шерстью. Часть зверей была с черными или рыжими пятнами, а один волк даже с хвостом колечком. Волки скрещивались с собаками, Гриша и раньше слышал об этом. И не нападали эти волки. Постояли, оценили напряженные фигуры с оружием, побежали по своим делам, не приближаясь на ружейный выстрел. Это были «неправильные» волки — о таких не пишут в приключенческих романах, но такие встречаются в тайге.

— Ну вот, а ты, Вовка, боялся, — еще раз утвердил Гриша свое превосходство. Гриша испытывал сложные чувства: и страшно сцепиться с целой стаей в метель, даже когда в руках карабин. И вызов… ох, какой же во всем этом вызов!

Ко второй половине дня пришли подельщики к избушке. Почти трое суток длилась операция, и еще двое суток они отсыпались и приходили в себя, спорили о философии Гегеля, о том, как лучше готовить собак и людей и как лучше выделывать их шкуры.

Теперь у них было двое лесных широких лыж, были шубы, а с ними и возможность ходить по лесу, куда угодно, в том числе и без всяких тропинок.

Вот тут-то и выявилось коренное различие между Володей и Гришей. Володя хотел только валяться на нарах, раз есть такая возможность. Его никуда не гнал вызов морозов, застывшего леса, волчьих стай.

— Раз так, будешь заготавливать дрова, еду готовить… Винный соус у тебя неплохо получается.

Володька согласно кивнул, а Гриша, если позволяла погода, ходил по лесу на лыжах, обретая вместе с добычей и опыт. Он даже нашел место, где снега наметает поменьше и где отстаиваются зимой маралы; он застрелил двоих рогачей, сколько получилось принес сразу, а потом они вместе с Володей сходили туда с санками, и привезли сразу все мясо. Волчья стая пыталась снять с дерева мясо и сожрала внутренности, выброшенные в снег, но при появлении людей опять ушла. И волки в стае были сытые, лоснящиеся, совсем не похожие на вечно голодных зверюг из рассказов для пугания горожан.

А вообще было опасно шататься по лесу — следы лыж не так и трудно засечь. Особенно плохо, если надолго устанавливалась ясная погода: тогда и топить было опасно — вдруг кто-то увидит дымок там, где никакому дымку быть вовсе и не полагается? Гриша подумал и решил затаиться, никуда не ходить, пока нет жестокой необходимости.

Стоял могучий зимний якутский холод под тридцать-сорок градусов. Днем деревья трещали от мороза, по ярко-синему небу не плыло ни одного самого маленького облачка. Ночи стояли еще более холодные, небо полыхало огромными яркими звездами. Таких звезд Гриша никогда еще не видел, и о них тоже хотел бы раздобыть каких-то книжек… Из школьной астрономии он не вынес почти ничего, в кругу отца этим, понятное дело, тоже как-то не занимались, у самого руки не дошли. Значит, нужны и такие книжки…

По ночам, когда не видно дыма из труб, да и спят, как правило, охотники, они топили печку, вели долгие беседы до утра. Спать можно было и днем — ведь они не настораживали ловушки, не охотились, выслеживая зверей. Почему-то лучше всего говорилось им именно ночью, после протопки, а спалось как раз по утрам, после позднего зимнего восхода.

И в предвкушении интересных бесед он не ошибся в Володьке: тот высказывал порой очень любопытные идеи.

— Ты, Гришка, самый настоящий мутант, — тихо говорил Вовка, покуривая в темноте, — только ты не обязательно физический мутант, ты культурный.

— Это как? Извольте объясниться.

— А вот смотри… Культура порождает людей, которые не обсуждают, можно делать или нельзя некоторые поступки… Если человек просто задумывается — можно или нельзя — он уже бунтарь, и он опасен. Согласен?

— Об этом и Шопенгауэр писал и Ницше.

— Не совсем об этом… Но что-то похожее, согласен. Так вот, ты человек, который стихийно, сам по себе, может послать все человечество на фиг. Взять и послать, и в этом смысле ты мутант.

Гриша слушал и чуть-чуть дремал. Получалось интересно и почетно, он согласен был быть и мутантом. А вот еще интересная мысль!

— Вовка, а если мутантов станет много? Тогда как?

— А их и не может быть много…

Стояла середина декабря, время самых морозов и вьюг, а Гриша накопил много мяса разных зверей и людей и мог не охотиться до весны. Была еще и теплая одежда, и лыжи. Что не менее важно, Григорий накопил огромный ценный опыт жизни в лесу, и готов был его расширять.

Вот Вовка расширять опыт совершенно не хотел — не хватало то ли жизненных сил, то ли обыкновенного ума. Володька Дягилев так и лежал в избе на нарах, и больше всего любил именно это занятие; он очень обрюзг и опустился, и пусть благодарит Григория, если еще мыл полы, чистил зубы и сохранял остатки формы, бегая за водой и складывая поленницы дров.

А вот Гриша… Гриша был готов к жизни в горах и тайге; к жизни такой свободной, какую он и представить себе не был в силах всего четыре месяца назад. Но Гриша понимал — эту избушку рано или поздно разыщут. Хоть кто-то да помнит, что такая избушка существует, и когда-нибудь да придет. Вовка подсказывал: можно кочевать из избушки в избушку, не задерживаясь долго ни в одной.