Из Африки

Однако цивилизованное общество отвергает подобный метод похорон. Власти делали все возможное, чтобы заставить кикуйю отказаться от своих замашек и научить их зарывать мертвецов в землю, однако те по-прежнему предпочитают проверенный метод.

Мне сказали, что Кинанжуи опустят в могилу, и я решила, что кикуйю согласились на исключение из своего правила, раз усопший был вождем. Не исключалось большое собрание африканцев с плясками. Я покатила в Дагоретти, рассчитывая увидеть всех местных вождей рангом пониже и праздник кикуйю.

Однако похороны Кинанжуи прошли совершенно по-европейски, как чисто церковная церемония. Присутствовали двое представителей правительства, окружной комиссар и два чиновника из Найроби. Только перечисленные пятеро не относились к церковнослужителям, от которых на равнине было черным-черно. Были достойно представлены все три миссии: французская католическая, англиканская и шотландская. Если они стремились создать у кикуйю впечатление, что наложили руку на их почившего вождя и что он теперь принадлежит им, то вполне в этом преуспели. Их могущество ощущалось настолько сильно, что душе Кинанжуи некуда было от них деться. Это — старый церковный трюк.

Я впервые увидела в достойном упоминания количестве обращенных в христианство африканцев в более-менее подобающих случаю одеждах, даже толстых молодых кикуйю в очках, с благостно сложенными руками, ни дать ни взять евнухов. Возможно, в эту компанию затесались и двое сыновей Кинанжуи — христиан, отложивших по такому случаю свои религиозные распри, но я не знала их в лицо. Присутствовало и несколько старых чернокожих вождей, в частности, Кеои, с которым я поговорила несколько минут о Кинанжуи. Впрочем, вожди держались скромно и не лезли вперед.

Могила для Кинанжуи была выкопана под двумя высокими эвкалиптами, к которым была привязана веревка, огораживающая яму. Я явилась раньше времени и стояла у самой могилы, наблюдая за слетающимися, как мухи, участниками и гостями церемонии.

Кинанжуи привезли из миссии в кузове грузовика и положили на землю рядом с могилой. То, что предстало моему взору, потрясло и возмутило меня больше, чем что-либо еще во всей предшествующей последующей жизни. Умерший был очень рослым и запомнился мне своей статью: что в роли предводителя свиты, что даже два дня назад — нагим, на смертном одре. Тем не менее, гроб, в который его запихнули, оказался едва ли не квадратным ящиком не больше пяти футов в длину. Впервые его увидев, я даже не поняла, что это гроб, а приняла за ящик с инструментами могильщиков.

Тем не менее, в этом гробу покоился Кинанжуи. Не знаю, почему был выбран именно такой гроб: возможно, в шотландской миссии просто не нашлось ничего более подходящего. Я недоумевала, как его туда положили и как ему там лежится.

На гробе красовалась большая серебряная табличка с надписью. Текст, как я впоследствии узнала, гласил, что это — дар миссии в память о Кинанжуи. Далее следовала цитата из Священного писания.

Погребальная служба затянулась. Миссионеры сменяли друг друга и упражнялись в красноречии. Я, впрочем, не слушала их, а держалась за веревку. Миссионеров сменили африканцы-христиане, оказавшиеся не менее красноречивыми.

В конце концов Кинанжуи опустили в землю его собственной страны и ею же засыпали.

Я захватила в Дагоретти своих боев, чтобы они увидели похороны; они остались пообщаться с друзьями и родственниками, чтобы вернуться потом самостоятельно, пешком, поэтому мы с Фарахом поехали домой вдвоем. Фарах соперничал в безмолвии с могилой, которую недавно забросали землей. Ему оказалось непросто смириться с тем фактом, что я не забрала Кинанжуи к себе домой: на протяжении двух дней он не находил себе места, терзаясь сомнениями.

Но сейчас, затормозив около дверей, он сказал мне:

— Ничего, мемсагиб.

Могила в горах

Вернувшись из очередного сафари, Денис Финч-Хаттон ненадолго поселился на ферме, но когда я начала собирать вещи, он переехал в Найроби, к Хью Мартину. Оттуда он ежедневно наведывался на ферму и ужинал со мной. Под конец, когда я уже распродала мебель, мы сидели на одном чемодане и ели на другом. Так мы с ним засиживались затемно.

Иногда наш с Денисом разговор приобретал странный характер, словно я действительно собиралась покинуть страну. Он воспринимал Африку как свой родной дом и горевал со мной заодно, хотя высмеивал мою тоску по поводу предстоящей разлуки с африканцами.

— Ты полагаешь, что не сможешь прожить без Сирунги? — ухмылялся он.

Я отвечала утвердительно.

Однако чаще, находясь вместе, мы вели себя и разговаривали так, словно будущего не существовало. Денис вообще не был склонен размышлять о будущем, словно мог при желании обратиться за содействием к силам, неведомым всем остальным людям. Он находился в полной гармонии с моим намерением предоставить события их собственному течению и позволить людям говорить и думать все, что им вздумается. Когда он приезжал, нам казалось вполне нормальным явлением, не противоречащим нашим с ним вкусам, что мы сидим в пустом доме на сундуках. Он декламировал мне такие черствые стихи:

Хватит горе горевать,

Вспоминай про радости,

Я приехал отдыхать

И не знаю жалости.

Все эти недели мы часто совершали короткие полеты над нагорьем Нгонг и над заповедником. Однажды Денис явился за мной ни свет ни заря, и мы выследили в саванне к югу от нагорья льва.

Иногда он вспоминал, что надо бы упаковать его книги, которые пролежали в моем доме много лет, но все не переходил от слов к делу.

— Пускай лежат у тебя, — говорил он, — мне сейчас некуда их девать.

Он никак не мог решить, куда податься, когда мой дом окажется заперт. Однажды, вняв настояниям приятеля, он посетил в Найроби несколько бунгало, предлагаемых в наем, однако вернулся в таком отвращении от увиденного, что даже не пожелал об этом говорить; начав было за ужином описывать дома и обстановку, он осекся и смолк, изобразив на лице необычную для него печаль. Он вошел в соприкосновение с типом существования, сама мысль о котором была для него невыносима.

Его неодобрение имело совершенно объективный, безличностный характер. Он забыл, что сам высказывал намерение перейти к такому существованию, и прервал меня, когда я обмолвилась об этом.

— Что до меня, то я буду совершенно счастлив в палатке в резервации маасаи или в сомалийской деревне.

Однажды он все-таки заговорил о будущем, уготованном мне в Европе. По его мнению, там мне было бы лучше, чем на ферме: все лучше, чем та цивилизация, которая надвигается на Африку.

— Знаешь, этот африканский континент наделен ужасно сильным сарказмом.

Денису принадлежал участок земли на побережье, на ручье Такаунга, в тридцати милях к северу от Момбасы. Поблизости находились руины старого арабского селения со скромным минаретом и колодцем — груда серых камней на просоленной земле, оживляемая старыми манговыми деревьями. Он выстроил там домик, в котором мне довелось погостить. Там нас окружал божественный в своей чистоте морской пейзаж: синий Индийский океан глубокое русло ручья и, на сколько хватало глаз, обрывистое желто-серое побережье.

В отлив можно было удалиться от дома на много миль по океанскому дну, как по бескрайней, местами неровной площади, собирая морских звезд и причудливые ракушки. Здесь встречались рыбаки-суахили в набедренных повязках и красных или синих тюрбанах, все до одного похожие на воскресшего Синдбада-морехода, предлагавшие разно-цветных колючих рыбин, некоторые из которых оказывались неописуемы вкусны. Обрывистый берег под домом изобиловал гротами и пещерами, откуда можно было, прячась в тени, наблюдать за мерцающей вдали синей водой.

В прилив пещеры с гротами уходили под воду, и волны достигали площадки, на которой стоял дом. Плескание моря в пористой коралловой породе рождало вздохи, словно море у вас под ногами было живым существом; длинные волны грозили захлестнуть устье ручья.