Изгнанники Земли

— Ну, воля ваша, господа, — заявил доктор Бриэ, — а я непременно должен измерить этого золотого колосса, — и он стал с великим трудом вскарабкиваться по громадным уступам катафалка.

Добравшись до верхней ступени, доктор достал у себя из кармана метр и начал свое измерение. Но только он успел получить общую длину фигуры, которая от ног до головы имела ровно девять метров и восемьдесят сантиметров, то есть четыре сажени с аршином и вершком, как эта великолепная статуя рассыпалась в прах от его прикосновения, хотя доктор едва коснулся ее, так что, будь она соткана из паутины, то и тогда, наверное, не пострадала бы от такого прикосновения. И вдруг этот колосс рассыпался, и всей этой мощной и, как казалось, массивной фигуры разом не стало.

Черты прекрасного лица исчезли, разлетелись легкой золотистой пылью в воздухе, и вместо этого профиля, достойного резца Праксителя, глазам озадаченного таким явлением доктора предстал громадный человеческий череп, совершенно невероятных размеров, окаменелый, но прекрасно сохранившийся!

— Скелет!.. — воскликнул он. — Это скелет титана!..

Этот возглас повторили вслед за ним три-четыре эха, гулко раздавшиеся под сводом громадной залы, напоминавшей внутренность огромного собора.

Значит, и здесь еще был воздух!

Но даже это важное открытие едва обратило на себя мимолетное внимание: до того сильно было удивление, возбуждение тем, что только что сообщил присутствующим доктор Бриэ, — скелет! Настоящий человеческий скелет, длиной девять метров и восемьдесят сантиметров, — и этот невероятный скелет лежал тут, перед ними, еще наполовину прикрытый своей золотой оболочкой.

— Его длина равняется длине кита в парижском Ботаническом саду (Sardin des Plantes), — продолжал доктор, все еще склоняясь над своим диковинным открытием и не будучи в силах оторвать глаз от него.

— Из этого мы видим, господа, — продолжал он, — что Луна не только была обитаема когда-то, но что селениты или, иначе говоря, обитатели Луны, были гиганты, о каких мы не имеем ни малейшего представления!..

— Если не все обитатели, то во всяком случае этот остов, который мы видим перед собой! — сказал Норбер Моони, очень довольный тем, что имел возможность нарушить свое невольное молчание и сбросить на время Респиратор.

— Нет, милый мой Моони! — возразил с высоты своего пьедестала доктор. — Такое сложение и такие размеры были не только возможны, но прямо обязательны, неизбежны здесь, на Луне, раз она была обитаема! Раз тяжесть давления здесь в шесть раз меньше, чем на Земле, то растения, животные и люди Лунного мира в ту пору, когда они еще существовали, неизбежно должны были достигать такого развития, такого роста и такой силы мускулатуры, какие мы только несколько минут тому назад видели перед собой, должны были в силу этого слабого давления атмосферы!

— Но скажите мне, дядя, чем и как объяснить это внезапное превращение, совершившееся сейчас на наших глазах, это превращение из превосходнейшей золотой статуи в отвратительный скелет?! — спросила Гертруда.

— Дело в том, что это была вовсе не статуя, дитя мое, — ответил доктор, — очевидно, селениты имели то же обыкновение, какое мы встречаем иногда у египтян, а именно, они покрывали своих покойников тонким слоем этого благородного металла, превращая его в статую. Но, принимая в соображение совершенство, с каким была выполнена эта работа над данным субъектом, я начинаю приходить к убеждению, что нет ничего невозможного или невероятного в том, что селениты прибегали в этом случае к приемам гальванопластики. Этим может, конечно, объясняться и совершенно жизненный характер этой статуи, и ее высокое пластическое совершенство в смысле гармонии форм и красоты мускулатуры… Но время сделало свое дело, свершило и здесь свой обычный труд уничтожения и оставило от умершего человека одни только кости, уничтожив все остальное, кроме этой тонкой, как папиросная бумага, золотой оболочки, которой оно позволило сохранить те идеально прекрасные формы, по которым она была создана. И вот только моя нескромная рука разрушила то, чего не посмели тронуть многие века…

Доктор Бриэ уже собирался спуститься с высокого катафалка, на котором теперь покоился полуобнаженный скелет титана, когда вдруг заметил в правой руке скелета довольно большой сверток, или свиток, которым он, не задумываясь, поспешил овладеть. Это было нечто вроде бумаги, изготовленной, по-видимому, из особого вида горного или каменного льна, испещренной какими-то таинственными, неведомыми письменами.

— Вот что, быть может, самое интересное из всего, то мы видели здесь! — проговорил доктор, соскакивая, наконец, с последнего уступа и бережно держа в своих объятиях захваченную добычу.

Он до того сгорал нетерпением поскорее исследовать свой манускрипт, что стал тотчас же торопить с возвращением в обсерваторию. Никто не стал ему противоречить в этом, и все направились в обратный путь, обмениваясь по дороге мыслями относительно того, что им пришлось видеть, пока только имевшийся здесь воздух дозволял этот свободный обмен мыслей.

— Мне кажется, что этот воздух, сохранившийся в герметически закупоренном склепе, должен быть тем самым воздухом, каким когда-то обладала Луна, и, судя по всему, не подлежит сомнению, что в то время, когда этот склеп строился и был заперт, атмосфера Луны была сходна с нашей, земной атмосферой! — заметил Норбер Моони. — Весьма возможно, что впоследствии она только утратила содержавшийся в ней кислород и вследствие этого стала непригодной для жизни. Исходя из этого, у меня самым естественным образом появляется предположение, что в настоящее время лунная атмосфера представляет собой более или менее чистый азот. Это предположение легко будет проверить; а это было бы не только весьма интересно, но, быть Может, даже и чрезвычайно важно для нас в данное время!

Вернувшись в обсерваторию, доктор Бриэ, не теряя ни минуты времени, принялся изучать свой папирус. Но после нескольких часов упорной работы и тщетных усилий разобрать, он, наконец, вынужден был сознаться, что отнюдь не подвинулся далее господ египтологов до открытия известного камня Розетты: ему недоставало ключа.

Видя, что он только даром тратит время и труды и бьется совершенно без толку, Каддур попросил у него разрешения в свою очередь попытать счастья над этим лунным папирусом. Просидев над ним около четверти часа, в продолжение которого он усердно изучал эти письмена, карлик вдруг объявил, что, по его убеждению, эта надпись означает:

«Солнце, сын северного светила, заснул последним сном в четвертый день девятого года тридцать второго цикла».

Это толкование было, однако, встречено в первый момент с довольно явным недоверием, но Каддур так упорно настаивал на том, что знаки на Лунном папирусе, если их истолковать как идеологический ребус, во всяком случае могли иметь такое значение, что, в конце концов, доктор счел себя убежденным, причем не мог не удивиться и не восхититься находчивости и остроумию этого маленького человека.

После этого неугомонный маленький карлик высказал не безосновательную мысль, что в этом папирусе имелся прекрасный образец письма, где изображалась и передавалась сама мысль, а не отдельные слова, независимо от всех языков, и потому доступного пониманию каждого человека.

В этот момент Норбер Моони только что вернулся в общую залу из своей химической лаборатории, в которой он провел несколько часов кряду. Его тотчас же посвятили в тему данного разговора, которым он, по-видимому, чрезвычайно заинтересовался.

— Что касается меня лично, — проговорил он, — то я очень склонен верить толкованию Каддура. Это доказывает только то, что селениты охотно брали себе имена по названиям звезд и планет; да так оно и должно было быть у той расы людей, которые находились в столь благоприятных условиях для наблюдений над светилами. Тот цикл, о котором, по мнению Каддура, упоминается в манускрипте, вероятно, — великий астрономический цикл, что опять-таки подтверждает наше общее мнение касательно чрезвычайной древности этого папируса.