— К сожалению, я очень бедна такого рода вещами: ведь в Суакиме и Хартуме эти были вещи совершенно не нужны!

— Ну, в таком случае, мы поищем кое-чего для вас и Фатимы в гардеробе сэра Буцефала и в моем и уж наверное найдем какие-нибудь теплые плащи и пальто. Нет? У вас не найдется ни того, ни другого? — продолжал Норбер, заметив энергичный отрицательный жест баронета.

— Ну, если не плащ и не шубу, то, во всяком случае, теплые одеяла, пледы, какой-нибудь ульстер… Мне ведь не раз случалось замечать, милый друг, что если вы и ваши уважаемые соотечественники обыкновенно очень энергично восстаете против всякого рода обыкновенных плащей и всякой другой теплой верхней одежды, особенно меховой, то, с другой стороны, я не видал ни у кого из других народов во время путешествий ни таких теплых пледов, ни таких превосходнейших толстых шерстяных одеял, ни таких внушительных ульстеров, как у англичан!

Все рассмеялись этому меткому замечанию Норбера Моони, в том числе и сам баронет, который, однако, не взялся объяснить эту типичную особенность своей нации.

Между тем Виржиль притащил в комнату в громадных медных тазах три огромных, добела раскаленных инсоляторами камней, с успехом заменивших хорошую печь, так как, зарытые в сухой горячий песок, они сохранили огромное количество тепла, которое теперь распространяли вокруг себя. Это было особенно приятное тепло, распространявшееся на всю комнату.

— Что за превосходная мысль! — восхитился доктор, — как странно и прискорбно, что такого рода разумный и практический прием до сих пор еще не нашел широкого применения среди народов холодных стран! Если только подумать, сколько бедных людей мерзнет зимою в своих квартирах за отсутствием или дороговизной топлива, и которым стоило бы только утилизировать вот таким образом солнечную теплоту! Право, обитатели земли, считающие себя цивилизованными и прогрессивными, в сущности, все еще находятся в младенчестве!.. Знать наверное, что в определенное время настанет стужа, и даже не позаботиться о том, чтобы припасти себе на это время хоть сколько-нибудь той благодетельной теплоты, которую так щедро изливает на нас в летнее время сама природа!..

— Нет, человечество пользуется этим теплом, только под видом дров, каменного угля и всякого другого топлива, которое, в сущности, не что иное, как то же солнечное тепло, припасенное в сараях и погребах! — сказал Норбер Моони.

— Да, правда ваша, милый Моони, — согласился доктор, — тем не менее вы не станете отрицать, что солнечным теплом можно было бы пользоваться более непосредственным образом.

— Как видите, доктор, я был одним из первых, кто это сказал, так как именно силой солнечного тепла мы с вами переселились на Луну.

— И это еще нельзя считать самым лучшим применением этого тепла; мне кажется, что его можно было бы с успехом применить и на более полезные дела!

— Да, если даже и так, то ведь, оно сослужит нам еще и другую службу, вернет нас обратно на Землю, не забывайте и этого, доктор!

— О, господа, когда оно водворит нас обратно на нашу родную планету, тогда я воздам ему честь и славу и восхвалю его от всей души!

— Вот, кстати, вы упомянули о каменном угле, — заметил баронет, — а знаете ли, что здесь, на Луне, в русле того иссякшего горного потока, есть превосходнейшие залежи этого угля… знаете, там, на дне ущелья?

— Да, на дне ущелья, в иссохшем русле потока, где вам пришлось провести несколько очень неприятных для вас минут! Знаю, — добавил Норбер Моони, — действительно, и я сам видел там превосходнейший антрацит; им, конечно, можно было бы развести здесь славный огонь!.. Я, конечно, говорю не о вас, мой милый друг, который презирает такие пустяки, как стужа, а о нас, грешных мерзлых и зябких французах, для которых славный огонь в камине при данных условиях был бы весьма желанной роскошью!.. Но, увы! огонь пожирает не только топливо, но и значительное количество кислорода, а мы не имеем его в достаточном количестве, чтобы не только самим вдыхать его, но и питать им огонь. Поэтому волей-неволей нам придется последовать вашему благому примеру и оставаться нечувствительными к холоду, как вы.

ГЛАВА XII. Ночь на Луне

Ночь на Луне незаметно ввела свои новые порядки в обиход и привычки обитателей обсерватории. Теперь все большую часть времени проводили в большой круглой зале, все вместе около очага, наполненного раскаленными камнями. Болтали и беседовали по целым дням, если только можно называть днем известный промежуток в течение длинной Лунной ночи, тот промежуток, когда находившиеся на Луне люди не спали, а бодрствовали, за невозможностью проспать целых четырнадцать суток беспробудно. Иногда затевались оживленные подвижные игры, или же всей компанией

отправлялись на коротенькую прогулку всего на каких-нибудь минут десять на эспланаду или круговую дорогу, и совершали ее бегом, чтобы согреться. Но, несмотря на все эти меры и приемы, обитатели обсерватории страшно страдали от холода.

Напрасно они кутались во все, что только можно было надеть на себя, не исключая даже шелковых тканей, взятых из кладовых и магазинов, напрасно каждый из «изгнанников Земли» придумал для себя странное одеяние из всего, что он только мог собрать и навьючить на себя, напрасно доктор изобрел особого рода подкладку для своей одежды из журналов и газет — ничто не помогало, а холод увеличивался чуть ли не с каждым часом. Даже и баронет вынужден был сознаться в конце концов, что и у него зуб на зуб не попадал, как будто он был не породистый, типичный англичанин.

Что казалось особенно странным в этом усиливающемся с каждым часом холоде, так это то, что он возрастал совершенно независимо от всякого рода атмосферных явлений. При этом не было ни снега, ни бурана, ничего подобного. С каждым часом барометр падал все ниже и ниже: с двадцати градусов ниже нуля он упал сперва до двадцати пяти, затем до тридцати и до тридцати пяти, и наконец до сорока. Однако, несмотря на это, самый пейзаж нисколько не изменился и представлял собой, при безжизненном, мертвенном свете Земли, ту же картину, как и при ярком свете палящего Солнца: тот же безмолвный, мрачный характер кладбища, заброшенного и забытого в продолжение многих лет.

Впрочем, все это объяснялось очень просто. Так как атмосфера Луны не обладала ни влажностью, ни какими бы то ни было парами или атмосферными осадками, то весьма естественно, что на ней не могло развиться ни одного из тех явлений, которые порождаются различным распределением этих элементов в различных слоях земной атмосферы. Единственными сияющими метеорами, время от времени разнообразившие удручающую монотонность этой, казалось, бесконечной ночи, были роскошные северные сияния, внезапно озарявшие край горизонта дивной завесой голубого или бледно-фиолетового света, который угасал так же внезапно, как и загорался.

При начале этих ужасных холодов доктор Бриэ был чрезвычайно встревожен мыслью о том, как перенесет эту стужу Гертруда, эта девушка, отличавшаяся всегда столь слабым, столь шатким здоровьем. Но, не желая никого смущать, он скрыл от всех свое беспокойство и тревогу, зная, что тут помочь ничем нельзя. Несмотря н а свой обычный оптимизм, он едва смел надеяться, что она перенесет такую стужу, и это грустное сознание камнем ложилось ему на душу. Он не пренебрегал решительно ничем, — чтобы согреть ее и уберечь от холода, которому все они подвергались здесь, чтобы придать ей силы, подкрепить насколько можно и сделать ее менее чувствительной к влиянию этой ужасной низкой температуры.

Но, к несказанному его удивлению и величайшей радости, он успел убедиться по прошествии нескольких дней, что Гертруда не только переносит этот холод, но выдерживает его лучше и легче, чем кто-либо из остальных ее сотоварищей. Силы ее не только не падали и не слабели, а наоборот, девушка казалась сильнее и бодрее, чем когда-либо. Она даже не кашляла с тех пор, как была на Луне, на щеках ее не появлялось того лихорадочного румянца, пятнами выступавшего на ее бледном личике, так ужасно тревожившего ее отца, заставлявшего его проводить не одну ночь без сна. Вместо того, чтобы худеть, бледнеть и угасать, Гертруда видимо расцветала и оживала: в ней начинала пробиваться наружу вся ее молодость и прелесть ее двадцатилетнего возраста. Никогда еще доктор Бриэ, следивший за ней с заботливостью нежной, любящей матери, не видал ее такой цветущей и здоровой, такой свежей и бодрой, так несомненно исцелившейся от рокового наследия ее матери, которое, как казалось, до сего времени тяготело над ней, постоянно грозя и ей той же печальной развязкой.

×
×