Хватай Иловайского!

— Ничего-с! Карантин, и нет вам никакой войны-с!

Прохор кивком головы дал понять, что дело и вправду плохо. Если царь-батюшка со своими умнейшими генералами штаба уже распланировал наше появление на театре военных действий в свой срок и час, а в полку обнаружена неизвестная медицине инфекция, то хренушки нас кто за бугор пустит! Эх, накрылись мои геройские планы с первым заграничным походом…

— Однако, — после минутного размышления опять полез в споры мой денщик, — ежели хлопцы холеру энту непонятную не знай где подцепили да друг по дружке рукопожатием разнесли, так в чём и горе? Не болит же! А коли внешний вид уж так непригляден, так можно на гусарский манер всем перчатки лайковые натянуть.

— Не согласится Василий Дмитревич, чтоб мы всем полком чего-то там гусарское натягивали, — абсолютно уверенно отмёл я. — Он вообще к гусарам свысока относится: дуэлятся почём зря, понту много, долгов ещё больше, пьют, как их же лошади, и в рядах гусарских без дворянского происхождения делать нечего — заплюют по маковку!

Кстати, кое в чём верно. Хотя гусарская традиция пить шампанское из дамской туфельки мне даже импонировала. Надо будет перед Катенькой так в следующий раз выпендриться. Если, конечно, настоящее шампанское раздобыть сумею, а второй раз пить это «российское» меня и по судебному приговору не заставишь.

— Глупости-с, — сурово прервал мои размышления Фёдор Наумович. — Это антинаучно и нелогично. Мало ли что сейчас не болит… А вдруг завтра заболит-с, так-с что хоть руку режь, а? Будем отправлять-с весь полк на ампутацию, а потом одноруких казаков-с на тихий Дон, до дома до хаты?!

Мы оба, устыдившись, кинулись успокаивать нашего разбушевавшегося врача, потому как на таком эмоциональном подъёме с него станется и за грудки взяться, он мужик безбашенный. До дядюшкиного двора дошли, уже примирившись, а вот на пороге хаты нас остановила…

— Мать честная, да то ж мумия египетская, — отступая мне за спину, перекрестился Прохор. — Я таких уродин в парижском музее насмотрелся. Ихний Наполеон в своё время всякого понапёр отовсюду, что под руку попадётся, вот небось одну в наших краях и обронил…

Мумия обиделась и грозно заступила нам дорогу. Я тоже не сразу разобрал, с кем имею дело, пока Наумович не растолкал нас в стороны, лишний раз проверяя бинты, меж которых лихо высовывалась рыжая прядь казачьего чуба.

— Это дядин ординарец. Досталось ему вчера, но вёл себя героем! В основном павшим. Ну, в смысле злобные враги потоптались на нём, как хотели, пока мы их на тот свет не выгнали. Без его помощи…

Рыжий ординарец что-то возмущённо забулькал, пытаясь грозить мне забинтованным кулаком, но что он мог сказать в своё оправдание? Да ничегошеньки! А ведь я его предупреждал по-хорошему, увидишь бесов — не заводись, в драку не лезь, меня позови. Ну, он, видать, всё ж таки полез, переоценил силы и возможности, кто ему виноват? Как говорит Катенька, сам себе злобный Буратино! Мы оставили понурого, умотанного до неузнаваемости ординарца мерить осторожными шажками пустой двор, и все трое без доклада вломились в генеральские покои.

Мой грозный дядюшка, убелённый сединами, увенчанный лавровыми венками со всех военных полей обширной Российской империи и всяческого зарубежья, сидел без мундира, в старых носках и тапках, прихлёбывал явно остывший кофе да что-то быстро царапал на листочке бумаги. Белое перо в его толстых пальцах казалось непростительно легкомысленным. Но что ещё хуже, и настроение у дяди было такое же — романтическое, возвышенное, в розовых бантиках и кружевных пассажах…

— Василий Дмитревич, голубчик-с, — первым начал наш тощий, но энергичный врач, — распространение инфекции прогрессирует! По вашей просьбе-с я привлёк хорунжего Иловайского, хотя и склонен подвергать сомнению его так называемые способности-с…

Дядя поднял на него рассеянный взгляд и обернулся к Прохору:

— Рифма к слову «ночь»?

— Дочь, прочь, не морочь, точь-в-точь! — не задумываясь, пустился перечислять мой денщик, и полковой врач прервал его с вполне понятным возмущением:

— У нас уже свыше дюжины казаков больны-с! Вы просили меня обратиться к вашему племяннику. Вот он-с! Но я не вправе ему приказывать, прикажите вы!

Василий Дмитриевич с каким-то фатальным непониманием проблемы отмахнулся от воплей нашего медицинского светила и вновь поманил Прохора:

— «Прижму тебя, как родную дочь, и мы вместе проведём всю ночь…» Как тебе?

— Не очень, — пожевав ус, вывел верный мой денщик. — Рифма чистая, а смысл двойственный. Вроде «обниму, как дочь», но «проведу ночь»… Как-то у нас, казаков, ночи с дочерьми проводить не принято.

Дядя сосредоточенно покивал и что-то там вычеркнул. Бедный врач пошёл неровными пятнами…

— Милостивые государи, я снимаю с себя всякую ответственность за непринятие мер по прекращению-с распространения неведомой инфекции-с! Но я буду жаловаться, имейте-с в виду!

— Пойдёмте-ка, Фёдор Наумович. — Я сострадательно обнял его за плечи и развернул на выход. — Уж если самому генералу поэтическая муза, перо на маковку уронила, так нам, простым земным людям, грешно к такому небожителю с земными глупостями приставать. Я вам и без начальственного приказа помогу.

— Честное-с благородное? — всхлипнул он.

— Слово даю, — подтвердил я.

Да чего уж там, зря, что ли, шёл, всё равно это дело так и так на меня бы повесили. Смысл выёживаться, да и как своим не помочь. Тем более что мне было отлично известно имя той шаловливой музы, что коснулась своим прозрачным крылышком сурового сердца моего почтенного родственника: Маргарита Афанасьевна, младшая дочь местного генерал-губернатора Воронцова. Милейшее создание, право слово! Голубоглаза, белокожа, золотоволоса, резва, как птичка, игрива, как котёнок, и эфирна до воздушной невесомости.

После ряда безуспешных попыток навязать сие чудо мне в жёны дядюшка признал собственное поражение и решил сменить амплуа. Ну вроде как свахи из него не получилось, так, может, испытать судьбу в образе пожилого молодожёна? Ему только в радость юную жену пряниками баловать, да и ей за его плечами, как за стенами новочеркасской крепости. Отчего ж нет, я первый готов кричать «горько» на их свадьбе! Только вот сначала со своими делами разберусь.

— Рифма к слову «рыбка»?

— Улыбка!

— А к слову «овечка»?

— Сердечко. Василий Дмитревич, да не томи ты меня, пусти к бумаге. Я те вмиг любое любовное стихотворение за две минуточки накорябаю!

— Не пущу, сам хочу написать! А вот рифму к слову «пташка»?

— Какаш… Ой, прости господи, оговорился…

Похоже, ждать, пока они оба в буриме наиграются, можно хоть до жёлтых листьев пушкинской осени. Лекарь потащил меня к войсковому лазарету, одинокой серой палатке, стоящей на отшибе от остальных. Там сидели, лежали, болтали, курили и балагурили человек десять — двенадцать казаков. Ещё несколько стояли за палаткой, наслаждаясь утренним ветерком. Даже беглого осмотра невооружённым глазом мне хватило, чтобы понять — здесь дело нечисто. Жёлтые пятна были какого-то странного, неестественно яркого лимонного цвета. Форма у всех разная, но общий размер не больше двух царских пятаков. Болезненных ощущений никаких — ни зуда, ни покалывания. Откуда и как хлопцы подхватили эту «заразу», никто толком объяснить не мог. Вчера никто на здоровье не жаловался, а вот сегодня — раз, и руки в пятнах…

— Ну-с, каково ваше мнение, коллега? — с нескрываемым сарказмом ткнул меня пальцем в бок наш лекарь. Причём больно ткнул, прямо под рёбра, со знанием анатомии.

— Мне нужно посоветоваться.

— С кем же, извольте спросить-с?

— У меня есть ряд независимых консультантов, — решил я, прекрасно понимая, что искать ответы можно только в Оборотном городе.

Фёдор Наумович недоверчиво покачал лысеющей головой, поправил пенсне на носу и ушёл в дальний угол палатки, туда, где лежал его саквояж, успокоить нервы глотком медицинского спирта. Его никто не осуждал, все врачи такие, это часть их профессии: трезвый врач в воинской части нонсенс и подозрение — а не шпион ли германский?