Война за океан

Но что теперь делать, если их мало и врага еще не сотни тысяч? А Маркешка чувствовал все так, как будто именно здесь сошлись главные борцы. «Это мало важности, что нас мало. Если кто мне не нравится, то я могу с ним драться один на один и то для меня это будет самое главное».

Маркешку привезли на берег океана, он прошел по трем морям, видел Японию, Сахалин, пришел сюда, стоит на берегу под скалами у пушек, кругом бухты и вулканы, и это все Расея, и, видать, земля здесь богатая, не просто камень, но и всякая благодать, но более ее в воде, так как море полно рыбы и зверей, и сюда шибко поглядывают все кому не лень, ухватиться бы тут лестно! Он сам видел в море многочисленные суда китоловов, и что ни флаг, то другой. И вот пришел сюда флот и даже пароход, так как же, как же это дело не главное?!

«Ведь и Забайкалье наше навозны?е из Петербурга хулят: мол, место дикое. А золота из этого Забайкалья в Петербург везут караванами. Что было бы там с ними в столице без нашего-то золота. Эх, говорки! А забайкальцам объясняют: мол, ваше дело не главное, и Забайкалье, мол, земля для государства убыточная. И ружья, мол, делать не умеете как следует!» Маркешке так обидно, хотя он и знал за собой грех – ему всегда что-нибудь обидно, если не за себя, то за кого-нибудь другого.

Завойко попрощался с прислугой на батарее и ушел вместе со свитой в город. Казаки и прислуга батареи рассаживались покурить.

Алексей Бердышов долго не мог успокоиться. Того, что произошло, он никак не ожидал. Казалось бы, сильный должен хлестануть слабого. А пароход вроде благородный. Но на самом деле, была бы его сила, он бы не постеснялся.

Вот уж видно, как пароход вошел в проход между скал и, казалось, постоял в просвете, а потом вдруг совсем скрылся. Что-то снова засигналили с Бабушки, и на берегу на Сигнальном посту сигналы повторялись и передавались в город.

У людей настроение переменилось к лучшему, хотя все знали, что главное впереди. Казаки заговорили громче. Было что-то ободряющее в том, что баркас весельный так смело вышел к пароходу, а тот больше не посмел обманывать и повернул. Во всем этом был залог нашей правоты, и похоже было, что можно на самих себя надеяться.

– Не знаю, много у них силы за воротами? – спрашивал Маркешка.

– Паря, за воротами струны балалайки настраивают и, пожалуй, полезут к нам всей компанией в избу… Будем с имя плясать схватимшись, – отвечал урядник Скобельцын, родня усть-стрелкинского атамана.

– На море эскадра из шести судов! – говорил инженер Мровинский, сидевший на бревне и размышлявший о своей нелепой судьбе. Он очень оскорблен. Едва ступив на берег и осмотрев укрепления, он, желая помочь, заметил, что батарея на Сигнальном мысу не прикрыта, ядра будут бить в скалу и осколки посыплются на людей, утроят силу действия вражеской артиллерии. Завойко разнес Мровинского, отверг все планы, присланные Муравьевым; Арбузова, который хотел его тоже учить, губернатор вообще уволил, чтобы не мешал.

Теперь на батарее номер один работы шли день-деньской, люди кайлили, обрубали скалу, оттесняли ее. И сейчас надо поднимать всех на тяжелую работу. Но враг уже пришел, и теперь нет возможности что-либо сделать. Убрать отсюда батарею – Завойко слышать не хочет. А ведь она обречена… «И все эти мои спутники-казаки, с которыми шел я на «Двине», тоже обречены». Мровинский решил все же делать, что возможно.

– Если шесть судов, не знаю, много ли пушек, – толковал Маркешка. – Как он саданет нам в скалу, паря, и дождик пойдет каменный.

Большие суда подошли или малые – никто не знал. Федоровский, задержавшийся на батарее, стал объяснять Мровинскому, что он был на «Авроре» в Кальяо и какие суда видел там, высказал предположение, что они, верно, и пришли.

Маркешка уж не первый раз слыхал, как офицеры разговаривают между собой про англичан, и понял, что они со многими английскими офицерами знакомы и даже где-то вместе выпивали. «Где это было? Паря, черт знает. Где-то далеко! Не в Америке ли! Как драться будут? Знакомые, вроде анда[100], а надо драться! Ну что же, и так бывает. Бывает, что и с родней схватишься, и с женой поцарапаешься», – так думал Маркешка, утешая себя. Но он испытывал неприязнь к этим щеголеватым морским офицерам, которые не скрывали ни от кого, что знакомы с противниками, водили с ними дружбу и вроде была у них одна компания. В Усть-Стрелке тоже так бывало: с монголами с той стороны реки дружили-дружили, а потом дрались. Ездишь на ту сторону в Китай, косить и охотиться, а потом когда и подерешься. Но там же простая жизнь, необразованность, нет настоящих понятий, люди прощают друг другу, если после драки сделаешь угощение за обиду. «А тут же офицеры, и они нами командуют и учат нас ненавидеть врага и велят умирать». А на «Двине» Маркешка слышал разговор, что все цари и короли между собой родня и что война для них потеха. Получается, играют людьми, как пьяные богатые старики в бабки. Неужели так?

И вот лейтенант Федоровский, оставленный тут адмиралом при сигнальщиках, рассказывает, захлебываясь, про вражескую эскадру, как она хороша, как все на ней ладно устроено и матросам-то легче живется, чем у нас, но что надо все же их побить. Как-то одно с другим в его разговорах не сходится. И если там лучше живется, то зачем же они обманывают нас чужим флагом? И вообще за такие разговоры Маркешка, если бы он был горным начальником, отправил бы сопливого лейтенанта в рудники. В Акатуй бы его… Маркешке не терпелось увидеть теперь весь этот флот, о котором так рассказывали офицеры.

– Как даст по нас! Паря, дело наше горбуша! – приговаривал Алексей. – Нас выкатили вперед.

… Уставший и проголодавшийся Завойко шел домой с офицерами. Неподалеку от изгороди его встретили американцы.

– Мы очень возмущены, господин губернатор, тем, что только что увидели, – сказал толстый мистер Нокс. – Бесстыдство англичан превзошло всякую меру! Использовать флаг Штатов с такой низкой целью!

«Так у вас заботы есть, наверно, поважнее, чем использование врагом вашего флага», – подумал Завойко.

– Мы в чрезвычайно неприятном положении, – продолжал американец. – «Нобль» не выйдет из гавани… Все наши запасы, только что доставленные на корабле, в опасности, а значит, и снабжение населения Камчатки может быть прекращено.

– Следовало бы скрыть наши товары понадежней, – заметил американец.

Завойко отмалчивался, он знал, что им надо. Губернатор должен им дать людей для укрытия товаров. Им хочется, чтобы Завойко увез все их запасы куда-нибудь подальше в тайгу, а они будут сидеть сложа руки… А тут еще приехал ученый Дитмар и надоел Завойко хуже горькой редьки. Он привез письма от дядюшки Фердинанда Петровича. Завойко встретил его по-родственному. А теперь этот Дитмар все время ноет – дай ему людей для ученой экспедиции. Ноет и доказывает!

«Какой немец нахальный. Неужели мои дети такие же нахалы будут, если у них мать баронесса. Так нет, того не будет, как педагоги говорят, все зависит от воспитания, а в моей Юлии нет ничего немецкого. Я ее переродил, так как я не тот дурак муж, который сам перерождается под образец своей жены и тем предает свою нацию.

Враг у ворот, на носу, а Дитмар заявляет, что он ученый. Хоть ты и ученый, а родина-то есть у тебя! Хоть ты и прибалтийский немец, но в России служишь, так жалованье свое хоть оправдывай. А то дай ему солдат и матросов… Дитмар уже выпросил трех человек и, узнав про объявление войны, убрался в тайгу. А шел бы этот Дитмар лучше сам в добровольцы и мог бы быть сегодня с нами. Так нет, он смотрит на нас с вулкана, как в театре, как мы будем убивать друг друга. Вот как он видит всю нашу войну! Вот какие есть люди на свете и как они терзают мое сердце родственными подозрениями. А тут еще эти торгаши-американцы!»

Завойко сам привлекал американцев к торговле на Камчатке. Они привозили в Петропавловск продукты, одежду, отлично снабжали Камчатку товарами и фруктами. И сам Василий Степанович, и его жена очень дорожили этими купцами. Но сейчас перед лицом опасности Василий Степанович никаких послаблений делать им не желал.