«Все живет, и меня хвалит, и клянется в любви. Может быть, такое же чувство испытывает наше полунемецкое правительство к русскому народу. Но к сожалению, народ не всегда выдерживает, чахнет, слабеет, теряет богатырскую силу».

Чихачев работал, писал письма, голова затяжелела, он снял сапоги, лег на диван и уснул. После целого года непрерывных разъездов и ночью и днем спалось особенно сладко. Проснулся и вспомнил, как спал в юрте, как ловил вшей на себе, шел сутками без куска хлеба.

Екатерина Николаевна уж несколько дней как переехала с дачи, вчера играла новые пьесы на рояле, и Николай Матвеевич был растроган.

Вчера опять расспрашивали его о Де-Кастри, и Муравьев название этой бухты произносил как-то особенно, с удовольствием. А Невельской еще не знал, какое название сохранить за заливом, французы назвали Де-Кастри, а туземцы зовут – Нангмар. Говорил, надо бы Нангмар, но придется Де-Кастри, так как будет напоминать в Петербурге об иностранцах. А ведь у нас согласятся продолжать лишь то дело, которое начали иностранцы. Похоже, тут его мнение сходится с муравьевским. А если иностранцы не начинали бы, то и нам незачем. Так и решили: Де-Кастри! Это, по словам Геннадия Ивановича, закон русского правительства. А тут все же названо по-французски, именем французского морского министра, назвал французский мореплаватель. Вот, мол, и останется у дураков на карте имя французского министра, и будут все и всюду, как вороны, повторять. Невельской уверял, что и южные гавани не дают занимать потому, что их еще англичане не описали. А вот когда опишут, тогда и мы схватимся. А кого будем винить? Кого? Да Невельского! Он упустил! Вали с больной головы на здоровую.

Как ни прекрасно в Иркутске, а все же многое, о чем говорил Геннадий Иванович, крепко засело в голове молодого офицера, и он не может, как прежде, оставаться безмятежным. Но в то же время чувствовал Чихачев, что перед ним открыта новая, широкая дорога и что он, кажется, может сделать блестящую карьеру. Но что будет в таком случае с экспедицией? А тут атмосфера очень, очень приятная… и общество… и обстановка! Почет какой! Дворец, да и только! А какие обеды, кушанья! Сколько хлеба! Какая обстановка, мебель, гобелены, цветы, адъютанты, чиновники, лакеи. Лимон растет. А если бы кто-нибудь знал, как иногда до сих пор есть хочется. Уж наешься, а все хочется, так бы и ел и ел, особенно хлеб. И сколько, верно, здесь еды выбрасывается, всю нашу экспедицию прокормить можно. Страшно подумать, что Геннадий Иванович только раз в день ест плотно, за обедом, а утром и вечером – по куску хлеба, правда, бывает, что и мяса съест вдруг фунта три. Екатерина Ивановна обходится без всяких деликатесов! Как она, чувствует ли это? Понимает ли ужас своего положения или нет? Кажется, и я не понимал там всего, хотя и тяготился очень. По Екатерине Ивановне незаметно даже. Голод ведь постепенно подобрался. Там не замечаешь этого, постепенно привыкаешь и слабеешь. Но Муравьев уверяет, что теперь у них все есть. Так ли? Может быть! Дай бог! Он честный человек. Так хочется набрать хлеба тут в мешки да и насушить сухарей, чтобы куски не пропадали. Неужели так трудно прокормить их?

Чихачев задумался и опять уснул.

Его кто-то будил, чья-то сияющая физиономия явилась и доложила, что Николай Николаевич ожидают. Но Николай Матвеевич ничего не понял.

Опять пришел лакей, сказал что-то и ушел, потом приоткрыл дверь, заглянул и опять притворил,

Вдруг вошел губернатор. Николай Матвеевич вскочил с дивана, извинился и признался, что который день не может выспаться.

«Он почти дитя», – подумал губернатор.

Глава двадцать вторая

НОВОЕ ПОРУЧЕНИЕ

– Зима, Николай Матвеевич! Снег валит вовсю, – сказал губернатор.

«Вот почему я спал так крепко», – подумал Чихачев.

Он взглянул в окно. Там бело. Николай Николаевич, видно из вежливости, отвернулся, пока Чихачев надевал сапоги. Неловко перед генералом и вида своего заспанного стыдно. И в то же время очень лестно, что генерал почтил посещением.

А были в этих казенных комнатах нижнего этажа, о которых слышал Николай Матвеевич и прежде, уют и своя привлекательность. Большие окна хороши, и изразцовые печи тоже, тепло, простая, но чистая и строгая обстановка, удобная кровать с накрахмаленным бельем, большой письменный стол с круглыми, точеными ножищами, цветы на лесенке – забота Екатерины Николаевны.

В этих комнатах жил когда-то Геннадий Иванович, он в Иркутске потом женился так удачно. Николаю Матвеевичу сейчас казалось, что ему тоже предстоит пережить тут что-то особенное, может быть, и его ждет свое счастье. Корсаков тут жил, и у него судьба сложилась отлично – в двадцать семь лет полковник.

Оттого, что снег на улицах, в комнатах особенно светло.

– Не только погода переменилась, но и политика! – сказал Муравьев, оборачиваясь. – Прискакал курьер!

«Неужели я колокольцы проспал?»

– Идемте, – дружески сказал генерал, беря Чихачева под руку.

Поднявшись по узкой лестнице с позолоченными рельефами-полубалясинами, Николай Матвеевич услыхал голос Екатерины Николаевны в комнатах левого крыла. Она оживленно разговаривала с прислугой.

– Курьер «из Петербурга… с секретным поручением», – полушутя сказал Муравьев в кабинете. – Предстоит исполнить высочайшее повеление. Мне нужен герой для отважного подвига.

Курьер приехал еще вчера, и Муравьев уж многое обдумал. О многом думал он и прежде, до прибытия курьера.

– Из Кронштадта вышла в Японию эскадра адмирала Путятина для заключения трактата о мореплавании и торговле! Вот вам поразительная весть! Пока идет один фрегат «Паллада». В Англии адмирал купит паровое судно. По прибытии в Восточный океан эскадра должна быть усилена двумя судами: транспортом Российско-американской компании «Князь Меншиков» – он должен пойти на соединение к ней из Ситхи – и вот главное, что касается нас, – нашим крейсером «Оливуцей». Место сбора – Сандвичевы острова.

Мне приказано приготовить для отсылки на эскадру курьера. Но курьеру пока не ехать, а ждать почты на имя адмирала из Петербурга. Пока «Паллада» в Англии, ей могут слать бумаги туда, но когда она уйдет, то почта будет послана через нас. К этому времени могут поспеть важные новости. Видимо, в Петербурге ожидают политических событий и все настороже и начеку. А по получении бумаг из Петербурга – с богом, через хребты и пустыни мчитесь зимним путем на Камчатку. К марту быть там во что бы то ни стало, взять крейсер «Оливуцу» и на нем – в плаванье к Сандвичевым островам.

– Кроме бумаг из Петербурга, – многозначительно сказал Муравьев, прищуриваясь и тычком выкидывая палец, – на имя адмирала пойдут бумаги от меня, в которых я постараюсь объяснить его превосходительству всю суть и огромное значение амурско-сахалинской проблемы. Но на бумаге всего не скажешь. Я решил воспользоваться случаем и отправить курьером человека, который сможет великолепно объяснить все адмиралу на словах. Такой человек у меня теперь есть. Это – вы! Да, мой выбор падает на вас. Вы знаете все не хуже меня и Невельского и, кроме того, вам знаком край и плавание в тех морях. Вы объясните адмиралу все: об Амуре, Сахалине, о проливе, объясните, почему необходимо описать лиман, пролив и фарватеры. Вы сможете быть лоцманом наших кораблей. Надо склонить адмирала к быстрейшему посещению эскадрой лимана и устьев.

Отдавая «Оливуцу» адмиралу Путятину, мы лишаемся нашего единственного военного судна. Но мы должны настоять на том, чтобы вся эскадра послужила нашему делу, чтобы Путятин продолжал то, что начато нами, и занимался бы не только дипломатией с японцами, но и исследованиями у наших берегов. У меня есть сведения, что адмирал Путятин принадлежит к партии графа Нессельроде в Петербурге, он друг канцлера Нессельроде, поэтому, возможно, недостаточно верит в открытия, совершенные вашей экспедицией. Но он прекрасный моряк и благонамеренный человек. Постарайтесь убедить его и доказать истину.

×
×