Наследник Фархада

Захотелось есть. И Рустам даже обрадовался: хоть чем-то от мрачных мыслей можно отвлечься. Разжившись у полусонного проводника чаем, Рустам полез в сумку с дорожными припасами, стараясь не особо шуршать в тишине уснувшего купе. Достал мясистый розовый помидор, с удовольствие разломил его пополам. Хоть и не видно в темноте, но Рустам знал, какой он сахарный, словно подернутый морозным инеем на изломе. Замечательный сорт, «Юсуповский». Еще вчера на грядке красовался, задорно светился пунцовым фонарем из темной листвы. А самсу мама только утром испекла… Остыла уже самса, но все равно ничего на свете вкуснее нет: домашняя… На зубах тихонько хрустнул маленький уголек, прилипший к самсе в печке-тандыре. Но и даже это ностальгически умилило Рустама: в настоящем тандыре самсу пекли, на живом огне! Эх, сколько же прекрасного он просто не замечал раньше!

До чего же замечательно пахнет земля, когда копаешься с отцом в огороде! А какой восхитительный запах висит в воздухе, когда сестренка щедро обрызгает водой подметенный двор! А как дивно начинают петь птицы, когда встречаешь солнце на реке с удочкой, как славно шумит утренний ветерок в камыше…

Черт, да почему же тогда дома этих мыслей не возникало?! Даже наоборот: сидишь себе на рыбалке с удочкой, а сам уже как-то машинально отмечаешь про себя, что бережок этот — на редкость удобная площадка для высадки группы с вертолета. А на том вон склоне — самое место было бы для засады… А если у той развилки троп засесть с гранатометом, то можно даже в одиночку хоть танковый полк не пропустить. Ну, как положено, еще надо будет только пару запасных позиций подготовить…Ну вот что за скотина такая — человек? Все ему не так, и все ему не эдак. В училище по дому скучал, а к концу отпуска уже и по ребятам соскучился, и от вольной жизни как-то даже подустал: даже по утрам кроссы бегать начал (во додумался, идиот — будто в училище не набегается!).

Рустам тихонько свернул газету с огрызками и пошел в тамбур — выбросить. В тамбуре гулял ночной ветерок — проводник открыл вагонную дверь и, присев на корточки, задумчиво курил, глядя долгим взглядом в ночную степь.

— Чего не спишь, парень? — мельком глянул он на Рустама.

— Не хочется, — вздохнул Рустам, — Дом вот вспоминаю…

— Э-э, всегда так, — кивнул проводник, — Я вот тоже: пока в рейсе — по дому скучаю, домой приехал — в рейс тянет…

И Рустаму стало чуть легче. Они согласно помолчали, глядя на летящую сквозь ночь бескрайний океан пустыни. Внезапно где-то вдали степь озарилась дымной вспышкой. В этой вспышке родилась ослепительная звезда и — пошла, и пошла ввысь, прямо к звездам, висевшим мерцающими гроздьями над серыми песками!

— Тюра-Там скоро будем, — зевнул проводник, — Вон, Байконур уже рядом…

Рустам вернулся в купе и скользнул под простыню. Поморщившись, вдохнул почти казарменный запах казенной наволочки. Эх, шайтан меня укуси, ну что же я за человек такой нескладный? Почему не могу жить ясно и спокойно, как все нормальные люди? Взрослеть надо поскорее, вот что — может, пройдет…

Не прошло. И уже лет двадцать спустя, в мутное время, называемое «постперестроечным», сидел подполковник Садыков с верным другом Маргусом Ауриньшем в штабе бригады, глубокой ночью, в компании с бутылкой водки под распотрошенный сухпаек, изъятый из «тревожного» чемодана.

— Слушай, Рустам, — осторожно пытался втолковать ему Маргус (тоже подполковник, начальник штаба бригады), — Ну, подумай ты еще, а? Зачем тебе увольняться? Ведь сорока лет еще нет, а и ордена, и академия — всё при тебе. Только и служить.

— Эх, Марик… Ну что ты в самом деле — не видишь, что за время на дворе?

— Да не, я понимаю… Жилья нет, зарплату четвертый месяц не платят — кого хочешь, достанет… Но ведь не вечно же такое будет, кончится этот бардак рано или поздно.

— Да не в том дело, Марик. Нам что — голодать впервой? Ненужность угнетает, понимаешь?

— Я еще плесну?

— Давай… Будем! — кивнули, глотнули, хрустнули каменными галетами, — Вот приезжает начальство… И посмотришь на них — такое впечатление, что у них одна забота: как бы поскорее от нас избавиться. Не так, скажешь?

— Да ладно, Рустик. Ну, дураки они. Ты на них тьфу. Не им же служим, верно?

— А кому? Родине? Государству? А государство взяло, да меня просто так эмигрантом сделало, и меня не спросило. И ведь никуда уезжать не пришлось — сама страна из-под меня куда-то укатила. Скоро надо будет в посольство обращаться, чтоб к деду на могилу съездить — не дурдом? А самое главное, что сами мы в этом и виноваты…

— В чем это мы виноваты?

— А вспомни, когда объявили, что Союза больше нет — хоть кто-нибудь из нас дернулся? Хоть кто-то сказал: ребята, мы же присягу давали: «Я всегда готов выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических республик…». А Союз-то уничтожают! Какое там, кое-кто даже обрадовался: во, перестанем москалей кормить — как заживем-то гарно!

— Ты не совсем точно цитируешь присягу. Там говорится: «Я всегда готов ПО ПРИКАЗУ МОЕГО КОМАНДОВАНИЯ выступить на защиту…». Приказа-то не было….

— Знаешь что, Марик? Учили нас, конечно, хорошо, но одной вещи все-таки не научили.

— Какой вещи?

— Задавать себе простые вопросы: «Если не я, то кто? Если не здесь, то где? Если не сейчас, то когда?». Наверное, офицеру вообще думать не следует, а то совсем неудобные мысли в голову приходят.

— Например?

— Ну, понимаешь… Мне сорок лет уже скоро будет, правильно ты сказал. А что я на этом свете толкового сделал? Зачем я вообще в этот мир пришел? Затем, чтобы от генерала за непобеленные бордюры пистоны огребать? Большое спасибо.

— Не, ну это ты зря так, Рустик. Хочешь сказать, что ничего в этой жизни ценного не совершил? А сколько ты караванов в Афгане завалил — ведь сколько жизней спас, считай! А в этих Карабахах-барабахах сколько погромов прекратил — я ж помню, как ты со своим отрядом тогда мотался. Ну вот подумай, а вдруг кто-то из тех детей, что ты тогда спас, великим ученым станет? Или там, инженером — откроет что-нибудь такое, что полный атас!

— Э. Великими бандитами они будут. Если с такого возраста в человека ненависть заложить — что хорошего из него выйдет?

— Всякое бывает. Гагарин вон — детство в оккупации провел. Ну, пусть он военным стал, но это же не главное. Ведь не просто военным он стать хотел, а — летчиком. Да таким, чтоб летать выше всех… Понимаешь? Летать он хотел, а не бомбить.

— Ну хорошо, если так — уже легче. Но все равно, ведь ясно: уйди сейчас — они только вздохнут с облегчением. Одной проблемой меньше, кому зарплату платить. А ни опыт мой, ни я сам им и на фиг не нужен. Решил я, Марик. Буду нужен — сами придут и попросят. А пока что они одним озабочены — как бы нас сократить поскорее. И чего я цепляться буду? Ну не таракан же я, в самом деле — в щель зашхериться, авось не заметят, пересижу мутное время…

— Ну что — еще по одной?

— Наливай…

Это будет еще не скоро — через долгих двадцать лет, пролетевших так быстро… А пока юный Рустам Садыков, закинув руки за голову, лежал на жесткой вагонной полке, прислушиваясь к стуку колес под вагоном и безуспешно пытался уснуть, чего раньше с ним никогда не случалось.

Ясное солнечное утро окрасило в блекло-голубой цвет безоблачное небо. Пустыня за окном вагона уже сменилась пейзажем юга России. Хвойных лесов еще не было, но среди бескрайних полей уже вспыхивали зеленые острова рощиц, еще не тронутые красками осени.

Стоя у открытого окна, Рустам тихо радовался, любуясь этой неброской прощальной красотой уходящего лета. Совсем скоро уже осень… И совсем не такая, как дома — узбекская осень теплая, ясная и короткая. С щедрым, не пропадающим надолго солнцем, без нудных многодневных дождей… Вот шайтан, как же это люди в России всю жизнь живут? Неужели можно привыкнуть к тому, что зима такая долгая, что осень и весна такие затяжные, слякотные и бессолнечные? За год так и не привык — только обозлился на такое безобразие. Сколько же еще привыкать придется?