Разин Степан

– По Разбойному, голубь, тут, сказывают, иман молодой казак – лицо в шадринках, высокий, кудревастый…

– Пошто тебе лихой человек?

– Ой, голубь! Сказывают, голова у него пробита, а безвинной, и за что?

– Знаешь боярина, жонка, – на кровь он крепок… Битье твое челом не к месту – поди-ка в обрат, покудова решетки в городу полы. Жалеючи тебе сказываю… Больно приглянулась ты мне.

Ириньица кинулась в ноги дьяку, заплакала. Дьяк поставил свечу на пол, поднял ее, она бросилась ему на шею.

– Голубь, что хошь проси! Только уласти боярина…

– Перестань! – сказал дьяк, отводя с шеи ее руки. – Глянет кто – беда, а любить мне тебя охота… Сказывай, где живешь?

– Живу, голубь, за Стрелецкой, на горелой поляне, за тыном изба, в снегу…

– Приду… а ты утекай, не кажись боярину, не выпустит целу, пасись, – шептал дьяк и гладил Ириньице плечи, заглядывая в глаза. – И где такая уродилась? Много баб видал, да не таких.

– Скажи, голубь, правду – уловлен казак?

– Знай… не можно о том сказывать… уловлен… Степан? Разя?

– Он, голубь! Пусти к боярину, горит сердце…

– Не ходи – жди его, он в бане…

– Не могу, голубь мой! Пусти, скажи где?

Дьяк махнул рукой, поднял свечу с пола.

– С ума, должно, тебя стряхнуло? Поди, баня ту – вниз под лестницей… Завернешь к левому локтю, дойдешь до первой дверки – толкнись, там предбанник… Ой ты, малоумная баба!

Ириньица, бросив в светлице душегрею, шапку, сбежала по лестнице, нашла дверь. На полках предбанника горели свечи в медных шандалах. На широкой гладкой лавке лежали зеленый бархатный полукафтан и розовая мурмолка с узорами.

Из бани мертвый голос выкрикнул:

– Тишка, где девки? Эй!

Ириньица приоткрыла дверь, заглянула в баню – на полке желтело угловато-костлявое что-то, с кривыми, тонкими пальцами ног. От фонаря, висевшего на стене, блестел голый череп. «Все одно, что покойника омыть», – почему-то мелькнуло в голове Ириньицы; она ответила:

– Что потребно боярину – я сполню!

– Э, кто ту? Сатана! Да мне и девок не надо – лезь, жонка, умой старика… утри!

Ириньица быстро разделась до рубашки, не снимая сетки с волос, встав на колени на ступеньку полка, привалилась грудью к желтому боку.

– Мочаль… мочаль! Разотри уды моя… Э-эх, и светлая!.. Дух от тебя слаще мяты! Откуда ты, жено? Ой, спасибо…

В предбаннике завозились шаги.

Боярин крикнул:

– Тшыка, не надо никого – один управлюсь!

– Добро, боярин! – Шаги удалились.

– Скинь рубаху, жонка!

Ириньица сняла отсыревшую от пота рубаху, снова намылила мочалку, а когда нагнулась над стариком, он впился тупыми зубами в ее правую грудь.

– Ой, боярин, страшно мне!

– Чего страшиться? Не помру. Робя кормишь? Молоко…

– Большой уж – мало кормлю.

Холодные руки хватали горячее тело.

– Черт, сатана, оборотень! – бормотал старик, и лысая голова с пеной у рта билась о доски полка. Ириньица подсунула руки, отвернула лицо – голова перестала стучать, билась о мягкое тело. – Добро! Убьюсь, поди… не тебе… мне страшно – мертвый хочу любить!.. Прошло время… время… Укройся – не могу видеть тебя! Боюсь… кончусь – тебя тогда усудят.

Подхватив с полу рубаху, Ириньица ушла из душного пара в предбанник, оделась и ждала. Боярин слез с полка. Она помогла войти в предбанник. Заботливо обтерла ему тело рушником, бойко одевала. Он кашлял и тяжело дышал. Шел, обхватив ее талию рукой, говорил тихо с удушьем:

– Сердце заходитца! Должно, скоро черту блины пекчи.

Она привела его в светлицу, подвела к лавке, положила головой на подушку, закинула на бумажник ноги, покрыла его ноги своей душегреей. Боярин дремал, она сидела в ногах, очнулся – попросил квасу. Дьяк в красном кафтане стоял с опущенной головой, прислонясь спиной к стойке дверей. По слову боярина сходил куда-то, принес серебряный ковш с квасом; боярин отпил добрую половину, рыгнул и, передавая ковш дьяку, сказал:

– Дай ей – трудилась! Эх, Ефимко, кабы моложе был, не спустил бы: диамант – не баба.

Дьяк молча поклонился.

Боярин спросил:

– Что хмурой, спать хошь?

– Недужится, боярин, чтой-то…

Ириньица глотнула квасу – отдала ковш.

– Поди спи, мы с жонкой ту рассудим, что почем на торгу.

Дьяк ушел.

– Ну-ка, жемчужина окатистая, сказывай, пошто пришла? Не упокойников же обмывать; поди, свой кто у нас, за ним?

Ириньица сорвалась с лавки, кинулась на колени.

– Низко и слезно бью тебе, боярин, челом за казака, что нынче в Разбойной взят… Степаном…

– А! – Боярин сел на бумажнике и скорее, чем можно было ждать, опустил ноги на пол. На мертвом лице увидала Ириньица, как зажглись волчьи глаза. – Разя? Степан?

– Он, боярин!

– Кто довел тебе, что он у нас, – дьяк?

– Народ, боярин, молыт, по слуху пришла к тебе…

– Ты с Разей в любви жила?

– Мало жила, боярин!

– Тако все? А ведомо тебе, жонка, что оный воровской козак и брат его стали противу бога?

– То неведомо мне, боярин!

– Сядь и сказывай правду. Ведомо ли тебе, что Степан Разя был отаманом в солейном бунте?

Ириньица, склонив голову, помолчала, почувствовала, как лицо загорелось.

– Знаю теперь – ведомо!

– То прошло, боярин!

– Подвиньсь! – Боярин снова лег, протянул ноги и, глядя ей в лицо, заговорил. – Был сатана, жонка, и оный сатана спорил с богом… А тако: сатану бог сверзил с небеси в геенну и приковал чепью в огнь вечный. Кто противу государя-царя, помазанника божия, тот против бога. Рази, весь их корень воровской, пошли против великого государя, и за то ввергли их, как бог сатану, в огнь… Ты же, прилепясь телом к сатане, мыслишь ли спастись? Да еще дерзновение поймала придти молитца за сатану?.. То-то ласковая да масленая, как луковица на сковороде. Ну што ж! Ложись спать, а я ночью подумаю, что почем на торгу… Эй, Ефимко, дьяк!

На голос боярина вышел из другой половины светлицы русый дьяк.

– Сведи жонку в горенку, ту, что в перерубе! Завтра ей смотрины наладим… В бане была, да худо парилась…

– Мне бы к дому, боярин! А я ранехонько бы пришла.

– Хошь, чтоб по дороге лихие люди под мост сволокли да без головы оставили? Мы тебе голову оставим на месте… По ребенку нутро ноет? Ребенок от Рази?

– Да, боярин!

– Дьяк, уведи ее!

Дьяк сурово сказал:

– Пойдем-ка, баба!

Дьяк был в красном, шел впереди, широко шагая, держа свечу перед собой. Ириньица подумала:

«Как палач!»

В узкой однооконной горнице стояла кровать, в углу образ – тонкая свеча горела у образа.

– Спи тут!

Дьяк поставил свечу на стол и, уходя, у двери оглянулся. Поблескивали на плечах концы русых волос. Глаз не видно. Сказал тихо:

– Пала на глаза – уйдешь ли жива, не ведаю… Сказывал…

– О голубь, все стерплю!

Дьяк ушел. Ириньица зачем-то схватила свечу, подошла к окну: окно узкое, слюдяное в каменной нише, на окне узорчатая решетка, окно закрыто снаружи ставнем. В изогнутой слюде отразилось ее лицо – широкое и безобразное, будто изуродованное.

– Ой, беда! Лихо мое! Васенька, прости… А как тот, Степанушка, жив ли?.. Беда!

Потушила свечу, стала молиться и к утру заснула, на полу лежа.

13

Снилось Ириньнце, кто-то поет песню… знакомую, старинную:

Ей не много спалось,

Много виделося…

Милый с горенки во горенку

Похаживает!

И тут же слышала – гремят железные засовы, с дверей будто кто снимает замки, царапает ключом, а по ее телу ползают черви. Ириньица их сталкивает руками, а руки липнут, черви не снимаются, ползут по телу, добираются до глаз. Проснулась – лежит на спине. Перед ней стоит со слюдяным фонарем в руках, в черной нараспашку однорядке боярин в высоком рыжем колпаке. Волчьи глаза глядят на нее:

– А ну, молодка, пойдем на смотрины…