Разин Степан

Подьячий, спешно обуваясь, дрожал.

– Ты што, Мить?

– Довел: тебе батоги, меня пытать.

– Не бойсь, седни же в ночь бежим к казакам.

Дверь отворилась, мелькнул воевода за столом с рукой в перстнях, упертой в бороду… Подьячий Алексеев, тая злую улыбку на желтом лице, деловито шел к столу Приказной, стараясь не глядеть на младших.

11

До времени, как быть золоченому широкопалубному паузку на Волге, она не носила в волнах столь разряженного суденышка, хотя бы мало похожего на атаманское с золотыми из парчи парусами. Большой царский корабль, недавно приведенный к Астрахани из Коломны, казался нищим с белой надписью на смоляных боках «Орел». На нем, на мачтах и реях, серые паруса плотно подобраны, железные пушки по бортам выглядывали ржавыми жерлами, из гребных окошек неуклюже торчали тяжелые лопасти весел. Усатый немец в синем куцем мундире с медными пуговицами по груди до пупа стоял на носу, курил трубку и, сплюнув в Волгу, сказал:

– Ha, jezt wird was. Die Rauber legen sich goldene Kleider an.[278]

Обернулся к палубе, крикнул:

– Гей, пушкар, гляди – пушка!

Разряженная лодка, огибая корабль, проплывала мимо: на гребцах парчовые и голубые бархатные кафтаны, красные шапки в жемчугах, с кистями, чалмами, намотанными поверх шапок. Кто-то поднял голову на высокую корму черного корабля, крикнул, заглушая плеск волн:

– Годи, царский ворон! Мы те под крылье огню дадим.

Посадский и слободской люд, даже жильцы в красных кафтанах и астраханские, из небольших, бояре вышли на берег глядеть на атамана. В толпе ветер перекидывал гул голосов:

– Уезжает атаман!

– Ку-у-ды?

– В Москву! Царь зовет… Царевича повозит – Ляксея… Соскуч-ил царь-от!

– На Дон, сказывают. Пошто в Москву? Народ кинуть надобе.

– В Москву-у! Глянь, с царевичем в обнимку сидит.

– Ой, людие, где ваш зор? То персицка княжна-а…

– Княжна-а?

– И-и-их! Хороша же!

– Ясырка! Что в их? Ни веры нашей, ни говори.

– Пошто вера?.. Сам-от Разин мясо ест в посты.

– Теляти-ну-у!..

– Телятину! Тьфу ты!

Раскатисто набегали волны, поверх гребней своих сине-зеленых сыпали белыми тающими жемчугами, шипели, будто оттачивая булат… Атаман в ярко-красной чуге[279]; из коротких рукавов чуги высунулись узкие, золотистого шелка, рукава. Правая рука с перстнем, обняв за шею княжну, висела, спустившись с худенького плеча. Княжна горбилась под тяжестью руки господина. Разин, склонясь, заглядывал красавице в глаза. Она потупила глаза, спрятала в густые ресницы. Зная, что персиянка разумеет татарское, спрашивал:

– Ярата-син, Зейнеб?[280]

– Ни яратам, ни лубит… – Мотнула красивой головой в цветных шелках, а что тяжело ее тонкой шее под богатырской рукой, сказать не умеет и боится снять руку – горбится все ниже.

Разин сам снял руку, подняв голову, сказал:

– Гей, дид Вологженин! Играй бувальщину.

Подслеповатый бахарь, старик в синем кафтане, с серой бараньей шапке, щипнув струну домры, отозвался:

– Иную, батюшко, лажу сыграть… бояр потешить, что с берега глядят, да и немчин с корабля пущай чует…

– Играй!

Старик, подыгрывая домрой, запел. Ветер кусками швырял его слова то на Волгу, то на берег:

Эй, вы, головы боярские

В шапках с жемчугом кичливые!

– Ото, дид, ладно!

Не подумали вы думушку,

То с веков не пало на душу,

Что шагнет народ в повольицо…

– Дуже!

Скиньте, сбросьте крепость пашенну

Со покосов да со наймищей,

Чуй! Не скинете, так чорной люд

Атамана позовет на вас!

Топоры наточит кованы…

Точит, точит, ой, уж точит он…

Глянь, в боярски хлынет теремы,

Со примет, с хором, огонь палой.

– Хе, пошло огню, дид, пошло!..

Не стоять броне ни панцирю,

Ни мечу-сабле с кончарами

Супротив народной силушки…

– Дуже, дид!

Гей, крепчай, народ, пались душой!

Засекай засеки по лесу…

Засекай, секи, секи, секи!..

Вторила домра:

Наберись поболе удали,

Пусть же ведают, коль силы есть!

Ох, закинут люди чорные

Ту налогу воеводину.

Позабудется и сказ-указ,

Что мужик – лопотье[281] рваное,

Что лишь лапотник да пашенник,

Что сума он переметная…

Киньте ж зор с раскатов башельных:

У царя да у боярина,

Да у стольника у царскова

Изодрался парчевой кафтан!

Побусело яро золото,

Скатны жемчуги рассыпались…

У попов, чернцов да пископов

Засвербило в глотке посуху.

Уж я чую гласы плачущи

На могилах-керстах[282] княжецких!

Ой ли, ких по ких княженецки-их…

– Гей, мои крайчие! Чару игрецу хмельного-о! Пей, любимый бахарь мой, сказитель. Ярата-син, Зейнеб?

– Ни лубит Зейнеб! Ни…

– Поднесли игрецу? Дайте же мне добрую чарапуху!

Атаман вслед за певцом выпил ковш вина, утер бороду, усы, огляделся грозно и крикнул:

– Гей, други! Пляшите, бейте в тулумбасы: вишь, матка Волга играть пошла… Мое же сердце плясать хочет!

Волны громоздились, падали, паузок кидало на ширине, как перо в ветер над полями. Заиграли сопельщики; те, что имели бубны, ударили по ним. Кто-то, мотаясь, пьяный, плясал ухая. И в шуме этом нарастал могучий шум Волги… Атаман поднялся во весь рост, незаметно в его руках ребенком вскинулась княжна.

– Ярата-син, Зейнеб?

– Ни…

В воздухе, в брызгах мелькнули золотые одежды, голубым парусом надулся шелк, и светлое распласталось в бесконечных оскаленных глотках волн, синих с белыми зубами гребней. На скамью паузка покатился зеленый башмак с золоченым каблуком.

– И – алла!

Страшный голос грянул, достигая ближнего берега:

– Примай, Волга! Сглони, родная моя, последню память Петры Мокеева!

Сопельщики примолкли. Бубны перестали звенеть медью:

– Греби, – махнул рукой атаман, – играй, черти!

Светлое пятно захлестнулось синим, широким и ненасытным. Народ на берегу взвыл:

– Ки-и-ну-ул!

– Утопла-а!

– На том свету – царство ей персицкое!

Разин сел, голова повисла, потом взметнулись золотые кисти чалмы на шапке, позвал негромко:

– Дид Вологженин, потешь! Сыграй ты всем нам про измену братию…

– Чую, батюшко! Ой, атаманушко, оторвал, я знаю, ты клок от сердца! Неладно…

– Играй, пес! За такие слова… Молчи-и! Люблю тебя, бахарь, то быть бы тебе в Волге…

– Ни гуну боле – молчу.

Старик начал щипать струны. Бубны и сопели атаманских игрецов затихли. Никто, даже сказочник, не смел глядеть в лицо атаману. Старик, надвинув шапку, опустил голову, что-то припоминал; атаман, нахмурясь, ждал. Вологженин запел: