Повести древних лет

Близ домниц была построена работницкая изба с очагом, чтобы мастерам было где отдохнуть и согреться в сырые холодные дни. В избе — большой тесовый стол и лавки.

Человеку пища дается с трудом, и, как считали новгородцы, непристойно принимать пищу кое-как, без порядка-обряда.

Сидя за выскобленным ножом и добела отмытым дресвой столом, работники ели чинно и строго. Они бережно держали ломти хлеба, чтобы ни крошки не сронить на землю, осторожно макали в солонку — не рассыпать бы соль.

Из всего, что берут люди от Матери Земли, самое честное и самое дорогое — хлеб. Он дорог не ценой: где запахло хлебным духом, там дом, там родной очаг. Ни о чем так не мечтает забредший в Черный лес охотник, как о хлебе. По русскому обычаю, гостю в почет подносят не золото, не самоцветные камни, не серебро и пушные меха, а хлеб. С хлебом подносят соль, потому что она от Солнышка. Хлеб и соль — человеческий труд, согретый и порожденный добрым Солнцем-богом.

2

Первая смена кончила трапезовать, хозяйка кликнула другую.

Ивор попросился:

— Отче? Позволь и мне подмать!

Вместе с Ивором за мехи взялся Изяславик; мальчата-ровесники старались изо всех сил. И Гордик хватался помогать. Малый совсем, тем двум по одиннадцатому лету пошло, а ему едва седьмое. Одинец взял сынка на руки:

— Погоди-ка малость, подрасти прежде.

Мехи сипят и сопят, прогоняют воздух через трубки-сопла, вмазанные снизу в домницу. Паренькам мешают длинные волосы, падают на лица, лезут в глаза. Малые встряхивают головами, но не выпускают рукояток, боятся, вдруг им скажут: «Будет вам, отходите».

Заренка, глядя на ребят, встала на пороге работницкой избы. Лицо у жены поморянского старшины спокойное, взгляд прямой, строгий. Всегда такой, всегда, всегда… Одинец не знает другого взгляда.

Гордик завозился на отцовских руках, мальчику уже надоело, просится к матери. Одинец пустил малого. Гордик любит мать, и Заренка любит Одинцова сына никто другого не скажет, нет…

Старший мастер ощупал свод домницы и, узнавая, что делается внутри, на себя отмахнул дух. За ним проверили домницу Тролл и Онг. Свод пылкий, пылкость жаркая, тонкая, знойная, но не жжет. Дух чистый, острый, сухой. Над продухом воздух дрожит.

— Теперь бросай дмать, — распорядился Онг.

— Я не утомился, отче, — возразил Ивор, глядя на Одинца.

— Да уж домница-то поспела, Иворушка. Дошло железо. Докончили.

Мальчонок знает, что Одинец ему не кровный отец. Ивор любит слушать рассказы былых ватажников о Доброге, славном вожаке повольников, кому были наперед ведомы все пути-дороженьки и чье сердце было, как море широкое. А Одинца без принуждения зовет отцом и на любовь отчима отвечает искренней сыновней любовью.

Гордик больше тянется к матери. Иворушка же к Заренке холоднее, ему бы все быть неотступно при отчиме. Зоркие соседи-поморяне тому не дивятся: ведь в малом живет душа Одинцова побратима Доброги.

Внизу домницы был вмазан большой камень. Спекшуюся в пазах глину с песком отбили ломиками и вывалили заслонный камень. Внутри черно пышет ярым жаром, тонким облачком вылетела белая зола.

Гинок запустил в пасть длинные, двухаршинные клещи. Руки мастера защищены кожаными рукавицами, лицо отворачивает. Горячо, горячо… То-то у кузнецов бороды покороче, чем у других людей. Как ни берегись, волосы курчавеют и трещат.

Гинок выдернул железную крицу — черный ноздреватый камень величиной с детскую голову. Перехватил клещи, крякнул и выставил крицу на наковальню, на валун дикого камня. Тут же в два тяжелых молота Тролл и Онг принялись охаживать горячее сырое железо. Ухают мастера и подлетают за молотами на раскоряченных здоровенных ногах, как в буйной пляске. Глаза горят, целя без ошибки, бороды вздыбились, а молоты — как богатырские кулаки.

Эх, и любо же весело смотреть на кузнецов, когда они спешат, пока крица горяча, осадить и уплотнить дорогое железо быстрой и могучей ковкой!

По правилу каждую крицу оковывают в шар и разрубают зубилом, чтобы проверить доброту железа.

Тем временем подмастерья торопятся осмотреть каменную кладку стен домницы, продуть и прочистить железными прутами сопла и вновь заправить печь.

Беспрестанной работой, от восхода и до восхода, с домницы берут две крицы.

Из крицы, если ковать, например, одни топоры, их выходит четыре-пять.

В зимние стужи работа на домницах не только чрезмерно тяжела, но и само железо часто не доваривается, а иной раз выходит свиным. Поэтому мастера каждое лето стараются наготовить побольше сырых криц и, пользуясь светлыми ночами, гонят домницы, не давая им отдыха. Зимами же переделывают железо в изделия.

Кажется, можно было бы наготовить железа и отдохнуть. Нет, из лета в лето все больше требуется железных изделий, не напасешься. Как видно, думал Одинец, не ему одному с другими мастерами, но и детям и внукам-правнукам хватит железной работы на веки веков.

3

Едва мастера разрубили крицу, как заслышался необычайный шум голосов. К домницам от Усть-Двинска пришли свои поморяне и притащили двух незнакомых молодых биарминов, которые едва держались на ногах.

— Старшина, старшина где?!

— Здесь старшина. За каким делом прибежали?

Биармин, который был пободрее, объяснил, что их обоих прислал к Одинцу-старшине его друг кузнец Расту. Послал сказать поморскому старшине весть — на море ходят невиданные лодьи. Расту велел с этой вестью бежать морем к Одинцу и нигде совсем не отдыхать. И они оба гребли два восхода солнца, сильно гребли. Потому что никто не видывал таких лодей, самые старые старики-родовичи не слыхали. Таких лодей не бывало.

— А какие же те лодьи?

И хочет объяснить гонец, и нет у него нужных слов для рассказа о невиданной ранее вещи. Он старался, досадовал на свое неумение, злился на Одинца, на поморян, что его не понимали. Биармин стучал по голове кулаком, но слова не шли.

— Ты лодьи сам видел?

— Сам, сам!

Одинец захватил горсть углей и повел биармина в избу к чистому трапезному столу.

Недаром биармины любят коротать длинные зимние ночи перед высокими огнями жировых светилен за причудливой резьбой по твердой кости. Нежданно пригодилось умельство. Глаз биармина был верен и рука послушна, хотя и дрожала от окровавившего ладони весла.

Резчик наострил уголь об уголь, примерился, разделил белую столешницу двумя чертами на три равные части. В верхней он нарисовал длинную низкую лодью с приподнятым и тупым от рыбьей головы носом. На боку лодьи — двенадцать кружочков. Биармин объяснил: каждый кружок — большое весло, лодья машет двенадцатью большими веслами с каждого борта. Таких лодей две, совсем одинаковых, черных.

На второй части стола биармин вырисовал лодью повыше и побольше, с птичьим носом и тоже с двенадцатью кружочками на борту.

А все третье место на белом столе заняла высокая большая лодья со звериной головой. Она была вся как неизвестный злой зверь. Над бортами лодей биармин добавил много точек, как рои мух, — это люди.

— Какие же люди?

Далеко, с берега никто не мог разглядеть. Сами лодьи страшные, на таких люди не плавают. А все же было видно, что там не звери, а люди. И это не морские духи, которые появляются ненадолго и исчезают от заклинаний.

Стало страшно. Как быть, как быть?

Расту велел поскорее сказать старшине Одинцу.

Заренка повела биармина ко двору, накормить и уложить гостя. Второго гонца потащили под руки, он совсем ослабел.

Тем временем погнали новую домницу, работа — она не ждет.

4

Усть-Двинец взволновался. Пришли Карислав с Вечеркой и другие, кто был занят у себя во дворах. Рассматривали умелое биарминовское рисованье — нурманнские лодьи, самые настоящие нурманнские…

Иворушка примчался из дому с куском бересты. На ней нарисована голова с двумя коровьими рогами. Биармину вспомнилось, будто такая не то была, не то не была на ближней низкой лодье.