Последний путь Владимира Мономаха

Борей завел знакомство с местными рыбаками и уходил с ними в море, на рыбную ловлю. По возвращении из лунной ночи эти бедные, но честные люди неизменно выделяли ему часть улова.

XV

На острове длинной чередой тянулись наполненные зноем и скукой медленные дни. Пели цикады. Благоухал лавр. Когда Олег смотрел на зеленое море, или на розоватые скалы, или на голубеющие к вечеру холмы, покрытые темными рощами, князю казалось, что ему снится тот самый рай, о котором рассказывает Библия. Стоило только поднять взор – и вдруг открывалась зрению все еще непривычная красота гор, манили серебристые оливы, зеленые виноградники. Достаточно было протянуть руку, чтобы сорвать вкусный плод – смокву или гранатовое яблоко – и утолить голод и жажду. Но с моря веял солоноватый ветер, ласкал теплым дыханием волосы, раздувая русскую рубаху, напоминая, что все это не сонное видение, а земная жизнь. По береговому песку проворно бегали крабы. На горных склонах мирно паслись быки, и среди нагретых солнцем камней всюду извивались и шипели ядовитые змеи.

Внизу, под сенью колонн разрушенного храма, в котором некогда почитали ложных богов, в залитом солнечным светом городке, в домах побогаче жили нотарии, сборщики налогов и торговцы, а в хижинах, кое-как сложенных из камней, – ремесленники всякого рода, виноградари и рыбаки. Один из местных резчиков по камню сделал для молодой княгини печатку. Он искусно вырезал на сердолике: «Да поможет господь русской архонтисе Феофании Музалон». Этот пышный титул несколько утешал ее, попавшую из беззаботной жизни родительского дома на позабытый богом и василевсом остров. Даже церкви здесь были скромных размеров и бедны священными сосудами.

Жизнь в городе Родосе текла сонливо и медленно. Лишь порой на базаре слышался шум ссоры, если покупатель и продавец не сходились в цене на барана или сосуд с вином. Только изредка улицы наполнялись волнением, когда приходил очередной константинопольский корабль. Люди выбегали из домов и спускались к пристани, чтобы посмотреть на мореходов, приплывших из столицы, и узнать, что они привезли. И тогда они узнали от корабельщиков о смерти василевса.

Олег получил повеление ни под каким видом не покидать отведенный ему для жительства монастырь. За его стены он имел право выходить только в сопровождении вооруженных стражей. Но однорукий сотник часто пил с архонтом вино и, пользуясь его попустительством, а также тем обстоятельством, что в крепости порой не оставалось ни единого воина, так как все они занимались торговыми делишками на базаре, Олег спускался в город и разгуливал в одиночестве везде, где ему нравилось. Странно было смотреть на ушастых ослов, развозивших по городу воду в узкогорлых кувшинах, подвешенных по обеим сторонам хребта. Иногда такой осел вдруг начинал кричать и наполнял ужасным ревом все пространство от языческого храма до пристани. По рассказам стражей, в глубине острова, в дубовых рощах, водились вепри, лисицы и даже олени. Но куда бы князь ни шел, всюду на его пути валялись среди ароматических трав обломки мрамора и шипели ехидны, и все это не походило на Черниговскую землю и половецкие поля.

Зимой, когда Русь засыпало снегом, на острове начинали идти проливные дожди и продолжались до февраля, и тогда звонкие горные ручьи превращались в бурные потоки. Вскоре долины покрывались пестрыми цветами. Феофания плела из них венки, тихо напевая греческую песенку. Не верилось, что в этот час русские дубы покрыты инеем, а люди в Чернигове ходят в медвежьих шубах и ездят на скрипучих санях.

Борей тосковал:

– Не по-нашему здесь живут. Ни ржаного хлеба, ни пенного меда!

С наступлением на острове дождливых дней все спешили спрятаться под благодетельной крышей, а мулов и ослов загоняли под навес. В такую погоду Олег и Феофания проводили время в мрачных покоях монастырского дома. Вероятно, прежние обитатели этого жилища не отличались большой склонностью к постам и воздержанию и соорудили огромный очаг в углу для приготовления пищи. Когда Олег уходил с воинами на охоту и ему удавалось убить вепря, Борей разводил огонь, насаживал на железный прут кровавые куски мяса, и вскоре все помещение наполнялось едким дымком, смешанным с раздражающим запахом жареной свинины. Сидя на корточках у очага, конюх усердно поворачивал ручку вертела и время от времени поливал жаркое жиром, стекавшим в подставленный медный сосуд.

В ожидании ужина Олег лежал на ковре, подложив под голову шелковую подушку. Так научила его нежиться Феофания. Она сидела рядом и по-прежнему не сводила глаз с любимого. Поблизости от огня разлеглись на красном глинобитном полу две приблудные собаки. Положив морды между лапами, они порой глубоко вздыхали, терпеливо поджидая, когда будет готова пища, люди утолят свой голод и бросят им вкусные кости.

Как только из монастырского дома начинали плыть во все стороны приятные ароматы, однорукий начальник стражи выходил из своей келий на заросший колючими травами двор и нюхал воздух, стараясь определить, в какой стороне пахнет жареным. Догадываясь, что это пекут вепря, счастливый княжеский трофей сегодняшней охоты, он крякал от удовольствия, предвкушая угощение, и направлялся к дому, в полной уверенности, что получит приглашение к столу.

Мелетий был внушительной наружности воин, но уже полукалека и чрезвычайно ленивый человек. В течение тридцати лет он служил многим василевсам, участвовал в десятках сражений, неоднократно проливал свою кровь, а под Антиохией даже потерял руку и только чудом выжил после ранения, но дослужился только до звания кандидата и был послан на Родос, где ему выпало на долю стеречь русского архонта.

Когда на каменной лестнице раздавались шаги старого воина, собаки вскакивали с пола – сначала одна, а за ней другая, – и шерсть у них на хребтах поднималась дыбом. Они с оглушительным лаем и рычаньем бросались, чтобы разорвать посетителя, а затем возвращались, помахивая хвостами, и с сознанием исполненного долга ложились перед соблазнительным зрелищем. Так собачий лай и запах псины придавал привычную обыденность странной судьбе Олега.

Мелетий опускался на скамью и сообщал самые обыкновенные вещи, – например, рассказывал о том, что на базаре сегодня продавали рыбу по недорогой цене. Сидевший рядом с ним Иоанникий переводил его слова. Потом воин начинал хохотать, глядя на огонь, даже придерживая руками колыхающийся живот.

– Чему он смеется? – спрашивал Олег переводчика.

– Он смеется тому, что ты проколол вепря копьем, а он вращается на вертеле, как живой.

Иоанникий, тоже обычно являвшийся сюда к ужину, был другого склада человек. От него частенько попахивало вином, и в этом отношении он мало чем отличался от Мелетия, но он был начинен всякими историями, как сладкий пирог сливами, любил сочинять всякие небылицы и тем снискал любовь Борея. Если бы, например, Иоанникий рассказывал о рыбе, продаваемой на базаре, то оказалось бы, что ее купил повар стратига и, вспоров ей брюхо, нашел во внутренностях номисму или даже написанную на табличке жалобу бедняка на неправедного судью. Стратиг, не желавший раньше выслушать обиженного, вынужден был теперь прочитать прошение и восстанавливал на земле попранную справедливость.

Иоанникий тоже с притворным равнодушием ждал, когда ему предложат ломоть хлеба с куском сочного мяса, отдающего желудевой горечью и дымком пахучих трав, обильно посыпанного крупной солью. Челюсти у переводчика приходили в движение, у него развязывался язык, и, запивая пищу густым местным вином, он начинал какую-нибудь занятную повесть. Обильная еда вызывала мысли о голодных. На этот раз история происходила в стране, которую посетил голод.

– Это случилось в селении, где саранча пожрала все посевы. Некий человек сказал своему сыну: «Чадо! Видишь, как мы оскудели? Всем нам грозит голодная смерть. Позволь, я продам тебя. И ты останешься жив, и мы спасемся от гибели». Сын ответил: «Поступи как знаешь». Отец привел отрока к вельможе, и тот, взглянув на красивого мальчика, подумал, что тот будет прилично прислуживать ему за столом, и уплатил за раба что полагалось.