Когда пал Херсонес

У колодца, где для водопоя животных был использован древний саркофаг из розового мрамора, с амурами и гирляндами мирта, сидел монах, бородатый и тучный человек. Рядом с ним, опираясь на дорожный посох, стоял какой-то путник в плаще из грубой материи. Монах шарил в сумке и показывал изумленным пахарям различные костяшки.

– Это, – заявил он торжественно, веером распуская черную бороду, – зубы великомученицы Пульхерии. Помогают при зубной боли и других болезнях. Тридцать восемь зубков осталось.

Поселяне стали креститься, взирая на священные реликвии. Однако один из них, весьма словоохотливый и, видимо, более смышленый, чем остальные, усомнился:

– Тридцать восемь зубов! А ты не обманываешь нас, почтеннейший? Откуда у человека, даже великомученицы, может быть столько зубов?

Захваченный врасплох, инок растерялся, но попытался выпутаться из затруднительного положения:

– Это же зубы мученицы! Захочет Господь – у благочестивого человека и сто зубов вырастут. Сказано: «Верьте – и по вашему хотению сдвинутся горы».

– Насчет гор, может быть, и так, а с зубками как-то неловко получается, – продолжал сомневаться доморощенный скептик, почесывая голову.

– Тогда приобрети волосы младенцев, убиенных нечестивым Иродом в Вифлееме. По пять фоллов за волос, – предложил монах.

Недоверчивый снова почесал в затылке.

– Волосики-то как будто длинноваты для младенцев…

– Значит, выросли.

– Младенцы?

– А ты не из богомилов будешь? – угрожающе спросил монах.

– Нет, мы чтим святую православную церковь, – растерянно ответил поселянин и раскрыл рот от страха.

Но, почувствовав, что на этот раз он пересолил, рассчитывая на крайнюю доверчивость простых людей, монах стал поспешно собирать свои сокровища. Путник спросил его:

– Из какого монастыря, святой отец?

– Из монастыря святого Георгия под Коринфом. Но убежище наше разрушили враги, и иноки скитаются теперь по всей стране. Кто занимается торговлей, кто продает крестики и другие священные предметы. Вот и я брожу из одного селения в другое в поисках пропитания. Но отряхаю прах сего поселения от ног своих, ибо здесь обитают павликиане и манихеи.

Монах ушел, и пахари со страхом смотрели ему вслед, очевидно опасаясь, как бы его проклятия не принесли им несчастье.

Продолжая прерванный разговор, путник спросил словоохотливого поселянина:

– Значит, и вам плохо живется на земле?

– Суди сам, милостивец: как можно жить в довольстве бедным и убогим? Мы платим подати – житную и зевгаратикий, то есть за упряжку волов. Потом подымная, по три фолла с дыма. Еще пастбищная – энномий. Да десятина меда, приплода свиней и овец. Да еще подушная подать…

– За право дышать воздухом, – горько сострил другой поселянин, с седою бородой.

– Вот именно, что за воздух. Что наша душа? Воздух! А если случится землетрясение, опять надо платить. На возведение стен. Да еще погонное сборщику за ногоутомление…

– Да, податей у нас немало, – вздохнул путник.

– Вот так и живем. Ослепли от слез.

Поселянин продолжал:

– А что на земле творится! Рассказывали воины, василевс четырнадцать тысяч людей ослепил.

– Так им и надо, еретикам, – произнес путник.

– Да ведь они такие же люди, как и мы с тобой, – возразил, к моему изумлению, поселянин. – Лучше убить человека. Как же они будут теперь пахать свои нивы?

– Это, конечно, так, – согласился путник.

– А куда ты направляешь стопы? – спросил его поселянин.

– В Солунь. Оттуда двинусь на гору Афон итам буду спасать грешную душу в монастыре.

– А вклад у тебя есть?

– Может быть, и есть, а может быть, и нет его, – осторожно ответил путник.

– Так, – опять почесался словоохотливый пахарь. – Значит, ты покинул жену и дом?

– Жена у меня умерла в прошлом году.

– А дети?

– И дети погибли от морового поветрия.

– Кем же ты был раньше?

– Пахарем, как и ты.

– И оставил свою землю?

– Оставил. А дом и имущество продал богатому соседу.

– Так… А кто же будет пахать землю, если все мы в монастыри разбредемся?

– Душа важнее всего.

– Это ты истину сказал, друг, – промолвил поселянин. Но видно было, что он размышлял, глядя себе под ноги, и в чем-то сомневался.

Я более внимательно оглядел поселянина. Унего было обыкновенное деревенское лицо, огрубевшее от дождей, солнца и ветра. Над низким лбом поднималась копна рыжих нечесаных волос. Нос у него был длинный, и на подбородке росла жиденькая бороденка. Вероятно, покосившаяся хижина у дороги принадлежала ему, так как бедно одетая женщина, стоявшая на пороге, кричала оттуда:

– Алексей, иди есть похлебку!

Но он махнул в ее сторону рукой и продолжал разговор:

– Непонятно.

– О чем ты говоришь? – не сообразил путник.

– Земельный участок принадлежал тебе по праву?

– Принадлежал мне по праву.

– И ты продал его?

– Продал.

– И волов?

– И волов.

– Если бы у меня была своя земля! А то мы сеем и жнем на господской земле, – сказал поселянин.

– Парики?

– Парики.

– Сколько же берет господин?

– Отдаем половину с жатвы и приплода.

– Это много. Довольно было бы владельцу итрети.

– Нелегко жить на свете бедняку, – сказал поселянин.

– Трудно.

– Желаю тебе счастливого пути, – сказал на прощание поселянин и поплелся в хижину.

Путник тоже двинулся в дорогу, остальные стали расходиться. Один из моих служителей сказал мне почтительно, с презрением глядя вслед поселянам:

– Разве они способны что-нибудь понять?

Самих себя слуги богатых господ мнят способными понимать самые сложные вещи. Им известны все константинопольские сплетни и тайны императорской опочивальни. Богатых они почитают, подражая порокам своих господ, и живут подачками и воровством, а бедных презирают.

Я вскочил на коня, хотя и не с той уже ловкостью, как в молодые годы, и поскакал туда, где слышались приветственные клики. Воины и повозки двигались непрерывным потоком на юг. Впереди, подобно отдаленному грому, слышен был глухой рев человеческих криков. Это воины приветствовали василевса:

– Многая лета, автократор ромейский!

Страшно было подумать о том, что мог переживать в эти часы победитель. Он достиг своей цели, сломил упорство врагов, наполнил государственную сокровищницу золотом и раздвинул пределы государства до Евфрата. Но разве может быть человек уверенным в том, что все останется так, как он устроил на земле? Ведь все в мире непрочно и подлежит непрестанному изменению, как учили древние философы. Вчерашняя победа может смениться поражением, инадо быть бдительным каждое мгновение.

Мы дорого заплатили за свою победу. Лучшие пали на поле битвы. Уже не было с нами ставшего мне братом Никифора Ксифия, погибшего с мечом в руках на горном перевале. Рядом с ним упали Вотаниат и Апокавк и многие другие. Но те, кому еще суждено жить, быстро забывают ушедших. Я уже думал о том, как теперь по-другому устрою свою жизнь.

Я нашел василевса на перекрестке двух дорог. Под сенью ромейских знамен, сидя на коне, он смотрел на проходившие войска, а воины приветствовали его криками и рукоплесканиями. У Василия был вид больного человека, борода его стала совсем седой за эти дни, и глаза еще глубже запали.

Я пробрался к сопровождавшим василевса лицам, увидел среди них Леонтия Акрита и направил коня к нему, так как этот человек крайне интересовал меня.

Акрит был стратигом Евфратской фемы. Его вызвали недавно в Константинополь для доклада, но события задержали стратига, и неожиданно для самого себя он очутился в Македонии. Впрочем, он выражал по этому поводу свое полное удовлетворение. Это был красивый и надменный человек, осмеливавшийся давать советы самому василевсу. Черную бороду он красиво завивал, по восточному обычаю, и душил амброй, а поверх положенного по званию стратига красного плаща носил еще сарацинское покрывало, завязанное под подбородком, и, кроме меча на бедре, у него висел спереди кривой кинжал, усыпанный драгоценными камнями. Седло и уздечка его коня тоже были устроены по-восточному, с различными украшениями и золотыми кистями. Сначала мы косились на такое убранство, потом привыкли. Василевс тоже посмотрел на наряд Акрита с недовольным видом, но ничего не сказал. Стратиг начальствовал пограничной фемой, его родственник стоял во главе Харсианской фемы, и, вспоминая неприятности с Фокой и Склиром, Василий не хотел ссориться с этим влиятельным вельможей. Рассказывали, что у Леонтия Акрита в Кесарии был великолепный дворец с садами и водоемами, с павлинами на лужайках и с персидскими благоуханными розами. С юных лет он сражался в Каппадокии с сарацинами и, еще будучи юным спафарием, влюбился в дочь стратига Георгия Дуки и похитил ее, чтобы жениться на ней, при самых необыкновенных обстоятельствах. Может быть, это его жизнь, полная военных событий и любовных приключений, вдохновила автора романа о Дивгенисе, которым в наши дни стали зачитываться в Константинополе. Человек, полный страстей, он в то же время был способен на нежные чувства, сравнивал женщину то с розой, то с голубкой и любил книги. На почве книголюбия мы и завязали наше знакомство.