Черные люди

Разин и воевода Милославский встречались то и дело в самых опасных местах, распоряжались в самом пекле, ободряли, кричали, били своих людей. В остервенении боя люди скакали с вала на стену; цепляясь за бревна, лезли на башни; отбросив оружье, катались по горящей стене; душа друг друга, разваливали бердышами головы, плечи и груди, пороли друг другу животы засапожниками. На этом страшном суде гибли самые смелые и отважные.

И неизвестно, кому бы досталась победа в ту огненную осеннюю ночь, если бы перед самым серо-розовым первым светом не сыскал Степана Тимофеича в огне на валу черный от дыму его есаул.

— Атаман! С Казани рейтары сухопутьем идут! Пригнали наши с ертаула. Должно, Барятинский-князь!

Скрипнув зубами, бросился с Венца атаман вниз, в Острог, выбежал на башню — пыль впереди. Ин, идут, латы блестят. Вскочил на конь, вынесся с казаками вперед. Видать— перестраиваясь на ходу, рысят рейтары все ближе, ближе, полетели в бешеную атаку, схлестнулись обе рати, рубились, дрались впритын.

Пуля ударила Разина в ногу, немецкий, в железо кованный офицер хватил его саблей по толстой бараньей шапке, рассек голову. Пал атаман. Казаки выхватили раненого из свалки, умчали на берег, к стругам, да уплыли сразу на Дон. Мужики дрогнули, подались, попятились, побежали наспех к стругам, рейтары обошли, рубили их на берегу, загоняли в воду, топили в Волге. Под саблями рейтар гибли астраханцы, царицынцы, саратовцы, самарцы, а с Венца, навстречу Барятинскому, скатились по горе стрельцы Милославского, ворвались в Острог, хватали восставших, убивали, разоружали.

Дымит седое утро. Князь Юрий Никитич Барятинский указал ставить на берегу виселицы сплошь, вешать на них черных да гулящих людей. И сотни вытянувшихся трупов медленно раскачивались в ветре; черные вороны подлетывали, кружились над ними, садились им на головы, на плечи, выклевывая прежде всего глаза.

Над Венцом, над Кремлем курился бурый, холодный дым, на валу, на стенах города бессонно расправлялся воевода Иван Богданыч Милославский. Мужики одни висели гроздьями на торчащих из бойниц бревнах, другим отхватывали топорами головы, третьих четвертовали, отсекали заживо руки и ноги, четвертых сажали с победными криками на острые колья. Симбирские посадские, что метнулись сперва было к Разину, толклись теперь перепуганно в приказах Рубленого города, принося повинную и тут же донося друг на друга. Подьячие еле успевали строчить листы на коленке:

«А воровские письма тем воровским донским людям писывал дьячок Любимко Селиванов, да вести об них разносил чернослободец Симбирский Ивашко Адреянов…»

И за Любимкой и за Ивашкой немедленно же посылались истцы.

До полной победы, однако, было еще очень далеко: огненный вал не ограничивался Симбирском — огонь катился поперек всей Московской земли, все вперед… Не один был атаман Разин, валом не за ним одним валил народ, явились многие крестьянские, атаманы. Из Симбирска выскочил, шел прямо на запад — на Корсун, на Саранск — лихой атаман Михайло Харитонов, подымал народ, жег поместья, казнил сплошь начальных да приказных людей. На реку Оку у Касимова выходил атаман Федор Сидоров. Атаман Максим Осипов пробивался на северо-запад, на Алатырь Курмыш, подымая крестьянское море в вотчинах бояр Морозовых в селах Мурашкино, Лысково, Павлово. Захватив после упорных боев с монахами Макарьевский Желтоводский монастырь, выходил Максим под Нижний Новгород, угрожая перехватом Волги.

Атаман Василий Фролов двинулся с Саратова на Пензу, встретился там с Харитоновым, который с Пензы пошел на Керенск и Шацк. Огонь и меч гуляли вовсю. Воеводы, приказные, дворяне и помещики вырубались, уничтожались начисто, обиженные полным счетом рассчитывались с обидчиками.

Кроме основных стратегических направлений были и местные удары.

Атаман Чертоус из Мурашкина ударил на Арзамас.

Мужицкими отрядами под Арзамасом командовала монахиня Алена, женщина большой отваги и больших военных дарований. Была она из арзамасских крестьянок. Всегда в мужской одежде, она дралась с царскими войсками в Кадомском и Темниковском уездах. Ее схватили, пытали и сожгли живой в срубе, по приказу князя Барятинского.

— Эх, — говорила старица Алена, уже стоя на костре, — кабы все мужики дрались так, как я, князь Юрий навострил бы давно от нас лыжи!

Кривой атаман Аксен Иванов, перейдя Волгу у Васильсурска, занял Козьмодемьянск, а атаман Пономарев, продвигаясь глубоким рейдом вдоль реки Ветлуги, вышел на реку Унжу, взял село Унжу.

А дальше на север стояли стеной, шумели темные леса, тянулись без конца-края на север, полные пришлым людом, бежавшим от обид царя, бояр, воевод, дьяков, патриарха Никона, от правежей, от земских ярыжек от антихристовых, от самого антихриста. Здесь тоже шаял, хоть и прикровенно, тот же огонь гражданской и религиозной войны, сюда залетали и разгорались искры московских мятежей Соляного и Медного, здесь жили много испытавшие в борьбе люди — клейменые, корноухие, безносые, с рваными ноздрями, с рублеными пальцами рук и ног, искалеченные клиенты пытошных и разбойных приказов.

Ранение и отъезд на Дон атамана Степана Разина в самый решающий момент крестьянской войны сломало хребет восстанию, оно распалось на ряд очагов. Царскому большому воеводе князю Юрию Долгорукому все легче становилось ломать сопротивление мельчайших отрядов, отдельных групп, и долгоруковские воеводы тех дней — Милославский, князья Щербатов и Барятинский, Хитрово, Лихарев и другие — все легче и беспощадней истребляли повстанцев, вешали, стирая с лица земли, а главное — разоряя, выжигая целые деревни и села.

«Страшно было смотреть на Арзамас, — пишет современник событий, — где князь Долгорукий сыскивал и истреблял участников восстания. Посады арзамасские были сущим адом. Виселицы стояли как лес, на каждой висело по 40, по 50 мертвецов. Валялись у плах десятки отрубленных голов, дымились на морозе кровью безголовые трупы, торчали сотни кольев, на которых по два, по три дня сидели побежденные, мучась смертными муками, пока не умирали. В Арзамасе одном казнено было до двенадцати тысяч мужиков, а всего истреблено было более ста тысяч человек».

Даже не принимавшие участия в бунтах крестьяне гибли при этих расправах — одичавшие от крови воеводы не разбирали правых и виноватых.

А далеко на севере, за темными лесами, в Белом море на острове продолжал гореть еще один очаг восстания — Соловецкий монастырь. Под защитой волн морских, за каменной стеной своей, за пушками и пищалями, в руках многочисленной братьи, крепко увязанный своим могучим хозяйством со всем севером — до самой Москвы, пылал монастырь вулканом среди Белого моря, оставался в глазах народа единственным центром не нарушенного еще древнего благочестия. Шатнулись в никонианство кремлевские соборы. Не устояла Троицкая обитель, сдюжившая когда-то татарщину и литовскую осаду. Рухнул в глазах народа греческий авторитет самого Константинополя и не восстановлен до сего дня. Московская церковь неожиданно для нее самой оказалась составной частью феодального и приказного строя. И только в бунтующих Соловках видел народ свою свободную, старую веру.

В северные леса сбегались отовсюду русские люди, туда, где издавна жил и трудился мужественный, обыкший трудностям поморский северный люд новгородского вольного корня, никогда не знавший ни татарского ига, ни крепостного гнета. Здесь они были укрыты пространствами, лесами от бессмысленно жестоких гонений.

К западу от торного международного пути Вологда — Великий Устюг — на Холмогоры и Архангельск оказалась пробита новая, трудная, но безопасная тропа от Пудожа на Повенец, либо водой, через великое озеро Онего, либо в обход его, по берегу, а там на Сумский посад, и морем — на Соловки.

Поосторонь лесной этой магистрали тянулось лесное нетронутое раздолье: на сотни и сотни верст — ни сел, ни погостов! Сюда, на Соловки, спасались с Москвы, с Волги, с Дону голые, разутые, искалеченные, пытаные, раненые, разоренные телесно, но духом крепкие люди.