Черные люди

— Что за воры?

— У Воскресенских ворот в ночь прибили прелестные листы. Народ прельщают. Бить челом хотят царю на бояр!

— Подай сюды! — протянул Морозов руку в перстнях.

— Сорвать не дают, Борис Иваныч! Боюсь — будет замятня!

— Боярина Растопчина ко мне! — крикнул Морозов.

Растопчин подъехал, осадил коня.

— Стремянным стрельцам твоим смотреть зорко, Тит Адрианыч, береги, чтобы челобитчики бы к государю не подступили. Кто будет лезть — хватать!

За Плещеевым к Морозову пробился и дьяк Назар Чистый, долго нашептывал, чего — не слышно было за звоном колоколов. Морозов в упор смотрел ему в лицо, еще более бледное от черной бороды и волос, смотрел, как шевелились красные губы, думал:

«Твои это все плутни, а нам расхлебывать!»

Патриарх Иосиф благословил восковой ручкой своей царя, готовясь идти. Шествие затопталось на месте.

Когда царев конь вступил в узкие сырые Сретенские ворота Белого города, там затаились два мужика, бросились к царю, крича:

— Правды! Правды пожалуй, государь!

Ехавший рядом с царем боярин Морозов толкнул коня вперед, сшиб обоих, мужиков схватили.

Когда подъехали к Лубянской площади, царский поезд уже с трудом пробивался сквозь рвущийся к царю народ. Крики: «Правды, правды, государь!», «Смилуйся, государь!»— стояли стоном, бранились стрельцы, молотя о спины, плечи, головы, ломали свои серебряные кнуты; народ, обезумев, лез вперед, плача, выкрикивая о насильях, грабежах, беззакониях бояр, и все крики и вопли крыл отчаянный трезвон на церквах. Пожилая баба в вроспуск повязанном кубовом плате вынырнула снизу, из-под локтей стрельцов, работавших кнутами так, что шапки съехали на затылки, а лбы заливал пот, протиснулась к царскому коню и крикнула, протягивая окровавленный, изодранный в клочья кафтан:

— Царь-государь! Смотри-ка, чего сделали твои бояре с моим Ванюшкой!

Царский конь, испугавшись, всхрапнул, дал свечу, напруживая пахи, царева шапка съехала набекрень.

Алексей жалостливо наклонился было к бабке:

— Что тебе, мать? О чем просишь?

— Взять ее! — крикнул Морозов, и широкие красные спины стрельцов накрыли женщину, как гончие собаки накрывают зайца.

— Иваныч! — кричал царь. — Отпусти ее!

— Нельзя, государь! Ведунья! На твое государево здоровье колдует. Порчу насылает. Ведьма!

Царь насунул шапку на глаза, лицо его испуганно посуровело, губы сжались, голова ушла в плечи. Юноша исчез, на белом коне сидел перепуганный жестокий владыка.

Народ рвался один через другого; люди падали, вставали, оставались лежать, растоптанные толпой; кони храпели, трясли головами, выбирая, где ступить между сбитых людей; люди стояли на коленях, крестились, рвали отчаянно на груди рубахи и кафтаны в свидетельство своей правды, открывая саму душу, плакали громко. Поезд расстроился в своем чине, подвинулся вперед, конники перешли на рысь, бичи и кнуты свистели и били во все стороны, царские телеги гремели по плахам мостовой, скороходы, пешие стрельцы и прислужники бежали стремительно. Царь скакал, подпрыгивая неловко в высоком седле, Морозов— рядом, насупив брови, борода торчком, стлал иноходью; шествие неслось теперь с Лубянской площади, вниз, направо, к Кузнецкому и Воскресенскому мосту, через Неглинную, к спасительным стенам Кремля.

Тихон ждал на мосту, забившись между двух книжных ларьков. Когда прибежали на мост стрельцы, стали очищать мост от народа, Тихона не заметили. Царский поезд лавиной катился с холма, народ бежал, гнался с криками за царем. Царский конь с громом вскочил на мост. Тихон выскочил из своей засады, бросился вперед, однако караковый жеребец стремянного стрельца сбил его в сторону, прижал к старым перилам моста, те не выдержали, обломились, Тихон упал в мутную воду Неглинной.

Вынырнув, задыхаясь, Тихон плыл к кремлевскому берегу, к Собакиной башне. Царь уже проскакал по мосту, потом по взъезду, за ним загремели его кареты, в которые набились спасавшиеся бояре, вынеслись на Воскресенскую площадь и через мост надо рвом, и все исчезли в Никольских воротах. Ворота захлопнулись.

Гнавшийся с криками за царем народ заполнил всю Красную площадь, ломился в Никольские и Спасские ворота. Народ теснился вдоль Кремлевской стены, надо рвом, жалостно кричал стрельцам, что стояли, растерянно глядели между зубцами стен:

— Кого оберегаете, такие-сякие? Бояр! Чего сами от них имеете! Воров бережете! Изменников!

— Православные! — кричали со стены стрельцы. — Да нешто мы не понимаем? Ваша беда — наша беда. Чего делать? Нам так приказано.

— Открывай ворота! — кричал народ. — Мы ударим челом государю. Или он нас не пожалует?

Мокрый, вывалянный в глине Тихон выбежал на Красную площадь, смотрел в бешенстве, как со стены Кремля уходили стрельцы в своих красных кафтанах, как из-за зубцов выходили, становились на их место немцы-латники, в железных шлемах огурцом, из-под шлемов торчали усы, длинные острые бородки. Немцы стояли на стене спокойно, упористо расставив ноги, смотрели холодно и непреклонно.

Народ с площади торговался с ними.

— Мы знаем, вы честные немцы! Мы друзья ваши! — кричал народ. — Мы вам зла не сотворим. Мы просим царя убрать бояр, что грабят нас. Помогите нам. Дай путь! Открой ворота!

Капитан Яган Хохбруннер улыбнулся надменно, покрутил усы.

— Скоты! — процедил он сквозь зубы. — Разве можно верить сей зверь?

Народ кипел, метался кругом, смятенный, кричал.

Тихон пробился сквозь толпу, взбежал на Лобное место, выхватил из-за пазухи челобитную.

— Православные! — крикнул он, высоко подымая скатанный столбец. — Народ, слушай! Вот челобитье, о чем народ московский просит царя!

— Чти! Чти! Всем! Чти громко! — гремели крики со всех сторон. — Пусть всем будет знатно! Давай! Любо!

Из толпы замахали шапками звонарю на Василии Блаженном:

— Кончай звон! Слово слушаем!

Звон прекратился, в наступившей тишине на Красной площади раздавался голос Тихона, зачитывающего те слова, что писаны были в доме у Москворецких ворот. Что было написано, то слушали и понимали, правда, только ближние, но ближние слушали очень внимательно, а потому дальние понимали, что то, что читает этот рослый молодец в мокром, грязном кафтане, — истинная правда, которую уж потом им растолкуют.

— «Да и нас, твоих государевых бедных людишек, те бояре пуще прежнего грабят, на правеже бьют, всячески мучат…» — выкрикивал Тихон.

— Правда! Правда! — кричали люди со всех сторон. — Любо, любо!

— «Из налогов тех собирают сокровища несметные и хоромы строют великие!»

— Любо! А Морозов-то, а? Че-орт!

— «Да и у дьяков-то теперь каменные хоромы стоят!»

— Чистый! Назар Иваныч! Ярославский плут! Правда истинная!

— «И того ради просим тебя, государь, преклони ухо твое к молению нашему. Изо всех чинов добрых людей около себя поставь».

Тихое, трепетное слово, что ночами писалось тайно у Босого в доме, гремело теперь на площади, сверкало как солнце, вооружало народ силой правды.

— Эй, молодец! — завопил внезапно голос из толпы. — Огонь! Рейтары! Спасайся!

У Спасских ворот шла свалка, — сверкая на солнце мушкетами, к Лобному месту пробивалась полурота немцев, чтобы схватить Тихона.

Тихон успел дочитать челобитную, свернул ее, поклонился народу в пояс, щукой нырнул в толпу, шумевшую кругом. Только его и видели, у Лобного места народ дрался с немцами.

— Продали за царское жалованье свои души! — кричал народ.

Только ночь разогнала народ с улиц, но вся Москва не спала, говорила о челобитной и ночью, в потемках: по летнему времени огни в избах были запрещены.

— Не затем народ освобождал Москву от врагов и царя Михаила сажал, чтобы идти в крепость к Морозовым да к Чистым, — говорили в избах. — Придет время! Есть такие люди, что стоят за народ. Царь прочтет, царь выручит. Дай только срок. Нечего бежать за государем — нешто коней догонишь? Надо его, батюшку, встретить и перехватить на Красной площади, перед Кремлем.