Черные люди

А по торгу, по народу, как муха, снует туда-сюда Устюжского уезду, села Пантусова черный человек, крестьянин Моисей Рожкин; мал ростом, сутуловат, бороденка веревкой, а глаза буравчиками — острые, беспокойные.

Умилен Рожкин подвигом Прокопия-чудотворца, бессребреника, потрясен любовью его к правде, и тем больше возмущен он, Рожкин, что творится кругом. Слышал Рожкин, что правда объявилась на Москве, что царь воровских бояр народу на казнь выдал, эта весть ужалила Рожкина в самое сердце.

— Значит, двести шестьдесят-то рублев посулов, что с миру, с уезду, были воеводе собраны, зазря платены? И платили их подьячим воеводы Милославского — Онисиму Михайлову да Григорию Похабову… Дело так оставить нельзя! Где ж деньги-то?

За Моисеем Рожкиным неотступно ходит большой, чернобородый, лысый Иван Чагин, кузнец. Кричал больше Рожкин, Чагин же до времени молчал или только глухо гудел.

— Православные! — надрывался Рожкин. — Деньги наши взяты неправдой! Воровски! Надо их в обрат доправить! Царь велел на кровопийц идти!

Народ на площади волновался. Деньги взяты неправо. Надо идти к земским судьям — пускай разберут! Праздник? Ничего-о! Народ требует!

Отошла обедня, отпели молебен преподобному Прокопью, под колокольный звон толпа от собору двинулась к Съезжей избе, шумя как море. Вытребованные судьи явились, вопрос им поставлен был ребром:

— Есть способ взять в обрат деньги с подьячих Михайлова да с Похабова али нет?

Земский судья Волков развел руками:

— Взыскать, конешно, надо! Да как взять? С кого? У них? Или у воеводы? Не отдадут они добром.

Из-за Рожкина выдвинулся кузнец Чагин:

— Не отдадут — убьем до смерти!

— Как же это можно — людей убивать? — крикнул судья Волков.

— А ино ты, вор, с имя заодно! — вдруг завопил Чагин и, ухватя Волкова за грудки, волок из Съезжей к народу.

А Васька Шамшурин, подоспевший Рожкин да Шурка Бабин колотили судью по шее, кричали:

— Вор! Вот он, вор!

Волкова выволокли к народу, водили по площади, как медведя, на веревке, а скоморохи плясали кругом, били Волкова по голове бычьими пузырями с горохом. Народ смеялся.

Тихон Босой вышел после обедни, стоял, глядел на шум.

Было похоже на Москву, однако ж по-иному. В Москве народ был тверже, сердитее, а тут люди пока что смеялись. Праздник! Началась торговля. Выпивали.

Тем временем из Съезжей избы выскочил незамеченным другой судья, Игнатьев, кинулся в избу к воеводе. Воевода от обедни был уже дома, сел пировать по праздничному делу с гостьми. Оба подьячих, Михайлов и Похабов, сидели тут же за столом.

Игнатьев уже со двора поднял крик, воевода выставил в окошко богатую бороду:

— Что за шум? Чево, судейка, деешь?

— Государь! — вопил судья. — Милостивец! Гиль идет! Гилёвщики деньги в обрат требуют!

— Что за деньги?

— Двести шестьдесят рублев, что тебе в почесть народ собрал!

— Да ты што? Мне? Так я их не бирывал!

— Как так не бирывал? Тебе в честь собирали!

— Воры! — крикнул сгоряча хмельной воевода. — Сам поеду разберу! Деньги мои пропали! Воровство! Где деньги? Ах ты господи!

Воевода с двумя стрельцами поскакал переулками к Съезжей избе, а народ бежал навстречу к воеводскому двору Христорождественской улицей, и воевода с ним разминулся. Народ подбежал к воротам — ворота у воеводы заперты. Ворота живо вышибли, осадили избу, из окошек которой выглядывали красные лица перепуганных застольщиков, — народ уже был вооружен кольями, поленьями, сверкали и топоры. Чагин размахивал выхваченным у Хилого стрельца бердышом, воеводские стрельцы спрятались на сеновале.

— Воевода, выходи! — кричал Чагин, к которому теперь перешло руководство. — Эй!

— Нету воеводы! Ускакал на площадь! — вывалился на крыльцо пьяный поп Терентий Зайка. Перегнулся через, перила, крест свесился на сторону. — Ускакал милостивец? Ха-ха! Ветер в поле!

— Чего гогочешь, жеребячья порода? — надсажался Чагин. — Давай подьячих! Михайлова давай, крапивное семя!

— Н-н-нету и его! — развел поп руками, смеясь во всю бороду, в острые обломки зубов. — Н-нету!

— Как это нету? — раздался женский визг, и в сбитом повойнике женщина прорвалась вперед. — Да вон он сейчас в окошко глянул!

— Народ, хватай вора! — ревел Чагин. — За мной!

Взбежал проворно мягкими своими лаптями на крыльцо, поднял бердыш, двери подались под могучими ударами, народ ворвался в горницу, опрокинул стол с яствами, перебил посуду, искал подьячих в избе, в надворных строениях, присенцах, чуланах.

Михайлова схватили в саду, в бане, на полке, выволокли с толчками, народ обступил его плотно:

— Давай деньги, что взял с нас облыжно!

— Народ, смилуйся! — визжал горбатый рыжий подьячий. — Нету у меня ваших денег!

— Где они?

— Да у воеводы! Воевода забрал! О-он! Крест целую! Сейчас помереть!

Чагин стоял перед подьячим вплотную, бердыш огнем сверкал в его руках. Чагина уже манили не деньги. В Чагине горела, бушевала сила, давно накопленная, обжитая ярость. Любо ему было видеть лисье лицо подьячего испуганным, слезы на всегда бесстыжих, зеленых, пьяных глазах, ужас пойманной злобной твари.

— И помрешь, гад! — громово крикнул Чагин.

Опустил бердыш подьячему на голову — тот змеей вильнул в сторону. Отскочило левое ухо, брызнула кровь. Михайлов упал.

— В Сухону его! Сажай в реку! — ревел народ. — Любо! Сажай в воду!

Толпа набросила веревочную петлю Михайлову на ноги, бегом вынеслась Кабацкими воротами из города, метнула подьячего в реку. Тот поплыл, захлебываясь, вопя дурным голосом.

— Собаке собачья смерть! — кричали исступленные люди.

— А Похабов-то где? — спохватился первым Рожкин. — Денег-то нету! Народ! Ищи Похабова!

— Да он там же! На воеводском дворе! — раздались опамятовавшиеся голоса. — Хватай его.

Толпа бежала с реки обратно, навстречу ей к своему двору скакал бледный воевода, за ним бежала толпа.

Рожкин и Чагин кинулись, ухватили за узду коня.

— Давай наши деньги, воевода! Царь приказал! — кричали они, а конь дрожал, прыгал на месте, мотал головой.

— Не брал я денег, православные!

— Михайлов сказывал — брал!

— Где Михайлов, бесстыжие его глаза? Давай его сюда! — вопил воевода. — Врет он! Врет! По злобе!

— Нету Михайлова! Утопили мы Михайлова! — кричали в ответ.

— Как утопили? Разбойники! Ответите! Ну, Похабова спросите, — надрывался воевода, — они заодно!

На соборе в это время били в набат. Дон-дон-дон! — захлебывался тревожный звон.

Воеводу спешили, повели миром на его двор, из дому выволокли насмерть испуганных, крестящихся, кланяющихся в землю жену и тещу воеводы, требовали денег.

— Михайло Васильич! — плакали обе его бабы. — Бога для, отдай ты им эти деньги! Свои, да отдай. Душу они вынут.

— Как это так «отдай»? — надсажался воевода. — Не бирывал я! Омманули, видно, меня, собаки! Не отдали мне. Легко дело — двести шестьдесят! Ах ты досада! Мне деньги-то собрали?

— Тебе, государь!

— Не получал! — сокрушался воевода, хлопая себя по полам коричневого кафтана. — Не получал! Утопили, говорите, Михайлова?

— Утопили, милостивец!

— Туда и дорога! Ах, пропали деньги! Беда, беда!

— Да Похабов-то где? Ты его спроси, государь! — уже сочувственно посоветовали из толпы огорченному воеводе.

— Марья! — крикнул воевода. — Похабов где?

— Нету, нету его, Михайло Васильич. Нету! — кричали воеводские бабы. — Ей-богу, нету! Святая икона!

— Целуйте, коли так, икону, что нет у вас Похабова! — крикнул Чагин. — Землю целуйте!

Из толпы выскочили двое посадских, бросились в горницу, с обнаженными головами вынесли икону, воевода с женой, с тещей стали на колени, целовали икону, ели землю, клялись, что не знают они, где Похабов.

Похабов-то был уже далеко: хитрец сразу понял, что дело плохо, выскочил, вывел через садовую калитку из воеводской конюшни коня, да и был таков. Он скакал уже лесом, по дороге на Тотьму. Скакал в Москву с доносом: в Устюге бунтуют-де черные люди, пусть шлют расправу!